Смертный бессмертный - Шелли Мэри Уолстонкрафт - Страница 16

– Счастливая? – эхом откликнулась Констанция. – То была злосчастная пора: я нарушила свой долг – и воображала, что из этого выйдет что-то доброе и что Господь вознаградит меня за непослушание… Не говори мне о любви, Гаспар! – море крови разделяет нас! Не приближайся! Бледные тени мертвых и теперь стоят меж нами, предупреждают о моем проступке и грозят за то, что я слушаю речи убийцы.

– Но я не убийца! – воскликнул юноша. – Послушай, Констанция, я, как и ты, – последний в роду. Наши семьи смерть не пощадила: мы остались одни. Не так было, когда мы полюбили друг друга: тогда отец, братья, родные, да что там – даже мать моя дышала проклятьями роду Вильнёв… но я благословлял его. Я увидел тебя, любимая, и благословил твой род. Бог мира вселил в сердца наши любовь; много летних ночей провели мы втайне от всех на освещенных луною полянах, когда же день освещал землю, в этом милом приюте укрывались мы от его докучного надзора. Здесь, на этом самом месте, где я сейчас преклоняю колени пред тобою, мы, стоя на коленях, произнесли клятву верности. Неужели же ты отречешься от своего обета?

Слезы заструились по щекам Констанции; речи возлюбленного воскресили в ее памяти часы счастья.

– Замолчи! – вскричала она. – Ни слова более! Ты знаешь, Гаспар, или скоро узнаешь веру и решимость той, что не осмеливается стать твоей. Как могли мы говорить о любви и счастье, когда вокруг бушевали война, злоба и кровопролитие? Недолго цвели цветы, взращенные руками влюбленных: они погибли под ногами врагов. Мой отец погиб в схватке с твоим отцом; брат мой клялся, что твоя рука нанесла ему смертельный удар. Так это или нет – не знаю; но не все ли равно? Ты сражался на стороне тех, кто его убил. Молчи, ни слова более: слушать тебя – преступление пред душами усопших. Уходи, Гаспар, забудь обо мне. Генрих щедр и благороден, при его дворе тебе открыт славный путь; немало прекрасных дев пожелают, как я когда-то, обменяться с тобою клятвами, многие смогут даровать тебе счастье. Прощай! Да благословит тебя Пресвятая Дева! Я же не забуду высочайшую из заповедей Христовых – молиться за врагов. Прощай, Гаспар!

С этими словами она бросилась прочь, перебежала просеку и быстрыми шагами устремилась к замку. Оказавшись под защитою стен, Констанция отдалась порыву горя, бушующему в нежной груди. Ее терзала страшнейшая из скорбей – воспоминание о былых радостях, окрашенное горечью и угрызениями совести; любовь в ее сознании сплелась с воображаемой виной в страшный узел, словно живой человек, каким-то безжалостным палачом прикованный к мертвому телу.

Вдруг некая мысль посетила графиню. Сперва Констанция отринула ее как ребяческую и суеверную, но мысль не уходила. Девушка поспешно позвала служанку.

– Манон, – заговорила она, – спала ли ты когда-нибудь на ложе Святой Екатерины?

Манон перекрестилась.

– Господь сохрани! На моей памяти только две девицы на это отваживались: одна упала в Луару и утонула, а вторая только взглянула на узкое ложе и без лишних слов повернула назад. Страшное это место: если женщина не вела доброй и благочестивой жизни, горек будет час, когда она положит голову на святой камень!

Констанция также перекрестилась.

– Что говорить о доброй жизни? Лишь помощью Господа и святых его мы надеемся обрести праведность. Завтрашнюю ночь я проведу на ложе Святой Екатерины!

– Господи, помилуй! Да ведь завтра приезжает король!

– Тем более я нуждаюсь в помощи. Не может быть, чтобы от такой горькой скорби, как моя, не нашлось исцеления! Я надеялась принести мир обоим нашим домам; возможно ли, чтобы терновый венец стал моей наградой? Пусть Небеса направят мой путь. Завтра ночью я лягу спать на ложе Святой Екатерины: если правду говорят, будто святая является своим почитательницам во сне и указывает, что делать, я последую ее словам; а затем – что ж, зная, что дела мои угодны Небу, я покорюсь даже самому худшему.

Король направлялся из Парижа в Нант; в эту ночь он остановился в замке в нескольких милях от Шато Вильнёв. Перед рассветом в покои к нему ввели молодого кавалера. Рыцарь был прекрасен лицом и телом, но в чертах его отпечаталась усталость от долгой дороги, а сверх того, тревога и уныние. Молча предстал он перед Генрихом; тот, веселый и бодрый, обратил на него живые голубые глаза и заговорил ласково:

– Что, Гаспар, она все стоит на своем?

– По-прежнему намерена сделать несчастными нас обоих. Увы, не о себе я горюю, сир! – горько мне, что Констанция жертвует собственным счастьем!

– Полагаешь, она ответит «нет» блестящему кавалеру, которого представим ей мы сами?

– О сир! Надеюсь, что нет! Быть того не может. Сердце мое преисполнено благодарности к Вашему Величеству. Но если ее возлюбленный при свидании наедине, там, где и прелесть лесной поляны, и сладость воспоминаний были на его стороне, не смог ее убедить – что, если она воспротивится и вашим приказам? Она твердо решила заточить себя в монастыре, и если желание ее исполнится, позвольте и мне вас покинуть – я стану воином креста и встречу смерть в Палестине.

– Гаспар, – заговорил монарх, – я знаю женщин лучше твоего. Их покоряют не смирением и не слезными мольбами. Неудивительно, что гибель родных тяжелым камнем легла на сердце юной графини: пестуя в одиночестве свою скорбь и раскаяние, Констанция воображает, что сами Небеса воспрещают вам соединиться. Пусть достигнут ее голоса мира сего – земной власти и земной доброты, один повелевающий, другой молящий; оба найдут отклик в ее сердце, и, клянусь моей честью и святым Крестом, она станет твоей! Итак, будем придерживаться нашего плана. А теперь по коням: солнце взошло, уже утро!

Король прибыл во дворец епископа, а оттуда отправился отстоять мессу в соборе. За мессой последовал роскошный обед, и день уже клонился к вечеру, когда монарх, выехав из Нанта и проехав немного вверх по течению Луары, достиг Шато Вильнёв. Юная графиня встречала его у ворот. Тщетно Генрих искал в ее лице бледность и иные признаки уныния, которые ожидал увидеть. Щеки графини пылали, голос слегка дрожал, во всех движениях чувствовалось воодушевление. «Либо она его не любит, – сказал себе Генрих, – либо сердце ее уже смягчилось».

Для монарха приготовили легкий ужин; после некоторого колебания, вызванного очевидной бодростью Констанции, король заговорил о Гаспаре. Она не побледнела, но залилась румянцем и отвечала поспешно:

– Завтра, добрый мой сир, молю вас об отсрочке до завтра; тогда все решится – завтра я принесу обеты Богу, или…

Тут она смутилась, и король, удивленный и обрадованный, спросил:

– Так, значит, ты не ненавидишь юного де Водемона? Ты простила ему, что в жилах его течет враждебная кровь?

– Нас учили прощать и любить своих врагов, – с некоторым трепетом отвечала графиня.

– Клянусь святым Дионисием, ответ как нельзя более кстати! – рассмеявшись, воскликнул король. – Подойди поближе, верный мой слуга, и поблагодари даму за ее любовь!

До сих пор наш кавалер держался позади, в толпе придворных; видимое спокойствие и бодрость хозяйки замка наполнили его бесконечным изумлением. Слов ее он не слышал, но, полно ли, та ли это девушка, что дрожала и лила слезы прошлым вечером? – ее ли сердце рвут на части противоборствующие страсти? – ей ли являлись призраки отца и братьев и вставали между ней и обожаемым более жизни возлюбленным? Что за диво? Услышав зов короля, юноша так и рванулся вперед. Миг – и он у ее ног; в это мгновение страсть в сердце Констанции победила напускную холодность – увидев Гаспара, она испустила крик и рухнула наземь.

Все это было странно и непостижимо. Служанки привели ее в чувство, но за первым обмороком последовал второй, а за ним потоки слез. Монарх тем временем ждал в холле, взирая на недоеденный ужин и напевая себе под нос песенку о женском непостоянстве. Де Водемон бросал на него взгляды, полные тревоги и горького разочарования – король не знал, что на них ответить. Наконец главная горничная графини явилась с извинением: госпожа ее больна, очень больна, завтра она бросится к ногам короля, вымолит у него прощение и откроет загадку своего поведения – все завтра!