Разночинец (СИ) - Прутков Козьма Петрович - Страница 32

Сейчас мы с Ефимом возвратились почти в исходную точку, пусть она и отстояла на тысячу вёрст от первоначальной. Наверное, самым разумным было бы просто сдаться властям, но я сомневался, что в отношении нас будет проведено серьезное расследование. Скорее всего, всё будет выглядеть так – ближайший полицейский заслушает наши покаянные речи и разрыдается, а потом прикажет заковать в кандалы и отправить под казачьим конвоем в Акатуйскую каторжную тюрьму, благо, она была не так далеко от Аргуни, пусть и гораздо выше по течению. Про эту тюрьму я знал хорошо – именно в ней ослепла Фанни Каплан, из-за чего не смогла толком попасть в Ильича. Впрочем, это дело далекого будущего.

Ну а пока весть о двух безродных беглецах распространяется по Амурской области со скоростью бешеного буксира «Граф Путятин», два объявленных в розыск лица моим волевым решением должны были искать спасение в междуречье Аргуни и Шилки, в одной из деревенек местных инородцев.

***

До Амура мы не дотянули верст, пожалуй, сто – плевое расстояние по сравнению с тем, что мы уже одолели после выезда из Иркутска. Дорога за станицей, название которой я так и не удосужился узнать, имелась; нас, кажется, никто не заметил, кроме нескольких собак, лениво полаявших нам вслед. За последними домами потянулись длинные клинья убранных и свежевспаханных полей – землю тут без внимания не оставляли, тем более что добывалась она в тяжелой войне с окружающей тайгой. Но, кажется, положенные по закону о казачьих поселениях тридцать десятин никто пока не выбирал, так что вскоре мы оказались под сенью вековых сосен и в окружении чахлых березок.

– Семен Семеныч, а Семен Семеныч, – позвал меня Ефим.

– Что такое?

– Да боязно мне что-то, слышал я, что тут зверья дикого тьма, а мы одни... Даже лошаденки захудалой нет, чтобы ведмедя почуять.

Я мысленно представил, как мы возвращаемся в станицу и добавляем конокрадство к списку своих преступлений, и мне стало немного страшно за наше будущее. Если в голове появляются такие мысли, вскоре они начнут казаться единственным выходом – так было, так будет. Я не знал, что делают местные с теми, кто крадет у них скот, но подозревал самое худшее – возможно, действительность могла оказаться страшнее самых страшных угроз китайца Ляо Фыня.

– Сейчас день, Фима, нечего всякого бояться, – как можно тверже сказал я. – Если встретимся, попробуем разойтись краями. Ну а если не получится... револьвер у меня заряжен, запас патронов есть, и ты будь наготове со своим карамультуком.

– Чем-чем, Семён...

– Ружьем, Фима, ружьем. Всё, идем молча, – попросил-приказал я. – Будем у нас вместо лошадей.

Я понимал бесполезность этого – ни я, ни Ефим не были специалистами по передвижению в тайге, и нас, наверное, было слышно вёрст за десять. Ночью это будет проблемой, но я надеялся ещё засветло наткнуться на поселение инородцев – здесь всё междуречье было меньше ста километров, так что шансы у моей задумки были велики.

В моём будущем народ, который обитал на левых берегах Аргуни и Амура, скопом прозывался эвенками. Русские первопроходцы нарекли их тунгусами, но, как и всегда, это был простой путь – вроде как называть всех индейцев Америки ирокезами, игнорируя мохоки или онайду. В Китае будущего вроде бы этих тунгусов нарекли ороченами, манеграми и солонами, но у китайцев всегда был особенный путь. Сами себя эти люди, кажется, называли по родам, не считали одним народом, да и жили эти роды отдельно – в деревеньках, которые бюрократия Российской империи окрестила степными думами. Правда, это были не привычные мне или Ефиму селения с улицами и крепкими рублеными домами, а постоянные стойбища, назначенные имперскими чиновниками для удобства взимания налогов и сборов. Зимовать в этой думе нам никто не позволит, там и места для посторонних не предусмотрено, но я на это и не рассчитывал. Мне хотелось поездить по окрестностям в составе какой-нибудь семьи, которая согласиться взять нас на работу за ночлег и еду. В крайнем случае я был готов отсыпать им понюшку золотой пыли – но надеялся, что обойдется без этого. Пришибить богатого чужака в любые времена считалось богоугодным делом.

– Что дальше-то, Семен Семеныч? – Ефим сильно пригорюнился, и я его понимал.

Мне и самому было не по себе.

– Как Бог рассудит, то и будет, – ответил я, и мы оба перекрестились. – Тут должны быть стойбища инородцев, хочу напроситься на зимовку в одной из них. Два взрослых мужика, да с оружием – думаю, у нас есть шанс. Ну а мы поможем, чем можем.

– Плохие они люди, эти инородцы, – покачал головой Ефим. – В Иркутск заходили часто, я на них насмотрелся. Хитрые, вороватые, а поймаешь на горячем – сразу кричат, что по нашенскому не говорят.

– Так то буряты, – отмахнулся я. – Здесь тунгусы кочуют. Вроде похожие племена, но обычаи в корне разные. Да и буряты раньше с русскими познакомились, уже выработали свой кодекс поведения, а эти пока держаться старины. Тебе понравится, обе...

– Тссс! Семен Семеныч, слышишь? – оборвал меня Ефим.

Мы замолчали и прислушались.

«Лошадь» из меня вышла откровенно плохая. Звуков в лесу было много, я их, конечно, слышал, но разобрать, какой их них можно игнорировать, а от которого – бежать со всех ног, у меня не получалось. Ефим, кажется, был чуть более подкован в этом вопросе, но я не уточнял, чтобы не выдать свою беспомощность. Казак Алёшка в походе прозвал меня невдалым, но мой нынешний спутник этого не слышал, а просвещать его я не собирался. Авторитет начальства должен быть непререкаемым.

К тому же Ефим и сам справлялся неплохо – как вот в этом случае. Я опять ничего не разобрал, поэтому просто спросил:

– Что там?

– Да кто ж его знает... будто плачет кто?

Я снова прислушался, но ничего похожего на плач не разобрал.

– Я слышал про зверей, их звуки можно принять за плач, – с сомнением сказал я. – Но с теми зверьми в лесу, особенно таком, лучше не встречаться.

– Не, – отмахнулся Ефим, – это точно не сойка, её крик с плачем только неумеха какой спутает, кто в тайге ни разу долго не был.

«Точно как я».

– Тогда пойдем и посмотрим? Вдруг кому помощь нужна?

Я специально усилил вопросительную интонацию, чтобы посоветоваться, но Ефим снова воспринял мои слова, как прямой приказ, отданный самым командным голосом на белом свете – и тут же стремительно пошел куда-то вправо, по заметной лишь ему одному тропке. Я вздохнул, достал револьвер и двинулся следом.

Ходить пешком по тайге можно с любой скоростью, если эта скорость не превышает одной версты в час. Мы шли минут тридцать, и всё это время я поражался слуху своего напарника-подчиненного – услышать что-то за полкилометра, отделить нужный звук от других, убедиться, что это не птица-пересмешница... Но в правоте Ефима я убедился, когда перед нами открылась небольшая полянка.

Подобных прогалин полно и в обычных лесах, и в тайге они встречаются часто. Охотники именно на них ставят свои избушки на курьих ножках, чтобы не валить вековые деревья с каменными стволами, которые ещё и не упадут, спутавшись кроной с соседками. Но здесь никакой избушки не было, а был толстый столб из плохо обтесанной сосны, верхушке которой придали форму какой-то страшной морды. Под этой мордой было привязано множество разноцветных лоскутков, некоторые из них были настолько длинными, что доставали до уже пожухлой от первых заморозков травы. Такие же лоскутки были по всей полянке – на кустах, на деревьях, на земле. Некоторые были совсем свежими, другие – хорошо выцветшими. Мне показалось, что я попал на какой-то народный праздник, только вот их, кажется, в этом времени проводили разве что для особы императорской крови, а не ради двух беглых преступников.

К тому же на этой полянке имелась деталь, совсем не подходящая для любого праздника – к столбу была привязана девушка в спущенной с плеч и спины накидке. Именно она и издавала обреченно-тоскливые звуки, которые я расслышал только сейчас.