Разночинец (СИ) - Прутков Козьма Петрович - Страница 46

Я открыл дверь и вошел в полутемное помещение, уставленное дощатыми столами и лавками. Публика тут сидела самая непритязательная, и каждый был занят своим делом. Кто-то степенно и шумно хлебал щи, кто-то не менее чинно пил чай. И что не могло не радовать, все было на меня наплевать. По крайней мере, те несколько взглядов, что мазнули по мне, показались совершенно равнодушными и пустыми. Я сел за свободный стол, куда через пару минут подскочил половой, молодой парнишка в мятой рубахе и с усталым лицом.

— Щи с убоиной — семнадцать копеек, — пробарабанил он с отсутствующим видом. — Щи пустые — одиннадцать. Каша — семь. Чай — пять копеек пара.

— А ботвинья есть? — решил пошутить я.

— Не держим-с, — отрезал половой и вопросительно посмотрел на меня.

— Неси с убоиной, — вздохнул я. — И кашу. И чай. А еще что есть?

— Баранки есть к чаю. Кисель гороховый, кисель овсяный…

— Не надо, — содрогнулся я. Ведь даже на слух гадость какая-то. — Хотя, баранок принеси тоже.

— Слушаю-с.

И паренька словно ветром сдуло. Он побежал на кухню, откуда несло жаром горячей печи. Я этот жар даже здесь чувствовал. На удивление половой обернулся мигом и ловко выставил передо мной тарелку щей с приличным куском мяса, кашу, положил прямо на стол краюху хлеба и поставил горячий чайник, чашку и корзинку с баранками.

— Чего-нибудь еще желаете-с? — вопросительно посмотрел на меня паренек.

— Ум-гум, — я отпустил его величественным взмахом руки. Наполеон, принимающий капитуляцию очередного германского княжества, удавился бы от зависти.

На удивление, щи оказались весьма неплохи. Или это я соскучился по нормальной пище? Я так и не смог решить эту загадку, потому что секунд через пятнадцать-двадцать уже скреб по дну пустой тарелки. Вот тут-то на меня и посмотрели заинтересованно. Опять я прокололся. Здесь так никто не ел, ведь еда — это ценность. Тут не едят на лету, тут кушают, обстоятельно и с достоинством. Даже крестьянин в лаптях не позволит себе спешки в таком серьезном деле. Ну, что же. Теперь и я не позволю. Каша, впрочем, оказалась так себе: пшенка на воде. Но и ее я умял довольно быстро, изо всех сил стараясь соблюсти местные приличия. Самому себе-то можно признаться, что я здесь чужой? Люди эти для меня — как инопланетяне. Я живу тут уже больше года, а привыкнуть всё не могу, хоть убей.

Куда меня ведет судьбинушка? В яхт-клуб? Да пусть будет яхт-клуб. Не все ли мне сейчас равно? Я, вновь наплевав на скрепы и корни, выдул чай в три глотка, куснул баранку, а остальное рассовал по карманам. Я бросил на стол горсть мелочи и покинул местный общепит.

Мне снова пришлось идти в центр. Улица Большая Морская, Золотая миля столицы, где такие, как я, только сторожами и могут служить. Или извозчиками. Как вот этот, который с задумчивым видом смотрит на заднее колесо своей колымаги.

— Помоги, земеля, — кучер повернулся ко мне, вытирая вспотевший лоб. — Подсобить надо! Я сам никак!

— Чего тут у тебя? — подошел я поближе.

— Садись! — процедил кто-то сзади, ткнув в почку стволом пистолета.

Как я понял, что это пистолет? Да никак. Просто решил не проверять и покорно полез в экипаж, который увез меня прочь от заветного дома, где ждал кров и стол. Прямо в живот мне смотрел ствол револьвера, который держал мужчина лет тридцати с небольшим, широкоплечий, с усами и короткой бородкой. Взгляд его был до того недобрый, что меня до костей продрало. Ему же убить, что высморкаться.

— Руки держи на виду, Георгиев, — заявил он, криво усмехнувшись. — А теперь рассказывай. С самого начала. Иначе в этом яхт-клубе станет на одного сторожа меньше.

Вот ведь сука ты, Лев Сергеевич, — тоскливо подумал я. — Во что же ты меня втравил?

Пролетка тронулась, мы сидели, скрытые от всех глаз, поднятым кожухом. Тип пристально смотрел на меня не сводя глаз.

— Рассказывай, — повторил он.

— Что я должен рассказать? — растерянно спросил я.

Пролетку тряхнуло, и я качнулся. Тип, наверное, истолковал мое движение как попытку бежать. Он поднял наган и аккуратно ткнул им мне в лоб.

— Еще раз дернешься и через дырку в твоем черепе можно будет можно будет любоваться блеском куполов Исакия.

— Я не понимаю, чем мог вас заинтересовать? Кто вы?

— Кто ты? Откуда ты? Это сейчас самый важный вопрос.

Я искренне не понимал, что от меня хотят.

— Я бывший студент Семен Семенович Георгиев. Недавно вернулся из Сибири из экспедиции. По недоразумению попал в тюрьму. Сейчас меня отпустили из-за отсутствия улик.

— Каких улик?

Тип продолжал держать меня на мушке.

— Я не так выразился… Меня отправили в кутузку по недоразумению. И после, как только выяснилось, что я не при делах, просто выпустили.

— Почему тобой так, ни с того ни с сего, заинтересовалось третье охранное отделение?

Так-так, подумал я, вот и объявилась конкурирующая фирма. Наверное, народовольцы, какое-нибудь радикальное крыло. Но откуда они могут знать о моем существовании?

— Мне это не ведомо! Наверное, приняли меня за революционера, коим я совершенно не являюсь!

Он молча смотрел на меня, только глаза поблескивали в полумраке, созданным кожухом нашей коляски. Я не выдержал:

— Да иди ты!! Мне что побожиться и поклясться надо?

— Другими словами — вы, Семен Семенович, не имеете дел с третьим охранным отделением?

— Не имею и не имел!

— Тогда, может быть, входите в какую-то революционную группу?

Вот так дела, подумал я. Разговор шел по кругу. Наверное, он таким образом пытается выявить мелкие нестыковки в моем повествовании и потом «развить тему». На дворе время апогея «народовольства», если так можно сказать. И всяких революционных групп, начиная от радикальных бомбистов-террористов до мягкотелых либералов не пересчитать.

— Нет, к ним, я тоже не имею отношения.

— Странный вы человек, Георгиев, — сказал тип, — я бы сказал, загадочный…

Я обратил внимание, что говорил он это без определенной и необходимой в таких случаях вербальной задумчивости, словно констатировал факт. Он, продолжая держать наган, выглянул за кожух и крикнул ямщику.

— Стой, братец!

И обращаясь ко мне сказал:

— Мы приехали. И продолжим наш разговор в более располагающей обстановке, где нам никто не сможет помешать. Только мой настоятельный совет, мой друг, никаких лишних движений, иначе я вас пристрелю без всякого сожаления, и ваш труп поплывет по Неве, пока его не выловит какой-нибудь рыбак.

Я понимал всю серьезность ситуации, в которую попал и верил, что у этого «товарища» слова с делом не расходятся. На память сразу пришла трагическая гибель двадцатитрехлетнего студента Ивана Иванова. В 1869 году последователи Сергея Геннадьевича Нечаева, как его еще потом прозвали «демон революции», решили из солидарности поддержать выступления студентов Московского университета и расклеить в Петровской академии антиправительственные листовки. Но против выступил студент этой академии Иван Иванов, по несчастью примкнувший к нечаевскому движению «Народная расправа». Нечаев пришел в ярость. И заявил товарищам, что Иванов сотрудничает с властями, хотя это было откровенной ложью, и предложил его устранить. Несчастного Иванова заманили в парк академии, где в каменном гроте оглушили и застрелили. Из-за такой пустяковой причины.

Я внимательно посмотрел на моего сопровождающего. Он конечно внешне очень похож на Нечаева, но если мне не изменяет память, тот сейчас должен сидеть бессрочно в Петропавловской крепости и охмурять революционными идеями не менее несчастных, как студент Иванов, шестьдесят восемь жандармов Алексеевского равелина, которые впоследствии и попали под его влияние. Нет, это не Нечаев.

— Я вас понял, — сказал я и по его сигналу вылез из пролетки.

Но не успела моя нога еще ступить на землю, как я получил удар по затылку, и мое сознание провалилось в темноту.

Я пришел в себя каком-то темном помещении. Судя по холоду и затхлой сырости это, наверное, был подвал или погреб. Сколько времени находился в беспамятстве — трудно сказать, но голова отзывалась ноющей болью после того, как я попытался перевернуться на спину. Я непроизвольно застонал. И самое пугающее было то, что руки мои были связаны и ноги перевязаны на щиколотках. Надо попробовать развязать узел зубами. Но я не успел…