Зверь в тени - Лури Джесс - Страница 24

– Мне уже пора, Ант.

Парень опустил фотоаппарат; на его лице поочередно отобразились все мыслимые эмоции. Дольше всего на нем задержался гнев. А потом оно стало непроницаемым, и это пустое, ничего не выражавшее лицо напугало меня сильнее всего. Мне вспомнилось, что точно так же менялось и лицо его отца в церкви, когда маленький Ант паясничал или капризничал: сначала на нем отображалась целая гамма чувств, затем их сменяла вспышка ярости, а через несколько секунд все эмоции с лица старшего Денке стирались.

– Ты не уйдешь домой, пока я не сделаю снимок, – произнес Ант; его голос стал таким же невыразительным, как лицо. Но бугор в штанах парня не сдулся. – Ты мне должна.

– Что? – Я так и не могла взять в толк, о чем он говорил.

– Ты не можешь отсюда уйти, ничего мне не дав.

Его обида была почти осязаема.

– Хорошо…

Я свела коленки вместе, положила на них локти, а на сплетенные кисти рук подбородок. От несправедливости происходящего в горле встал ком.

Ант сделал снимок. Полароид тут же выплюнул квадратный кадр.

– А теперь сними футболку, – потребовал Ант.

– Что???

Похоже, это «что» стало моим излюбленным словом.

– Ты прекрасно расслышала, что я сказал. Это практически то же, что остаться в купальнике. Сними футболку.

Я обмерла. Живот скрутило.

– По-моему, меня сейчас вырвет, Ант. Я хочу пойти домой.

– Покажи мне свой лифчик!

Он больше не походил на себя – на того парня, которого я знала.

И я расплакалась. Сама не знаю почему. Ведь это был Ант!

– Ладно.

Я стянула через голову футболку. Скосила взгляд на грудь, на складочки на каждой чашечке. Мама убедила меня купить бюстгальтер большего размера, она сказала, что у меня еще вырастет грудь, а так мы сэкономим деньги.

По щекам потекли дорожки слез.

– Делай скорей свое чертово фото.

Ант извлек первый снимок и сделал второй. Щелчок прозвучал резко, как выстрел. Едва новый снимок выскочил из полароида, Ант схватил его и замахал рукой, старясь побыстрей высушить.

– Это было не так уж и трудно, правда? А теперь Эд отвезет тебя домой.

– Что случилось вчера ночью?

Я отпрыгнула от холодильника. Я не слышала, как в кухню вошла мать. Даже не подозревала, что она уже проснулась. «О Боже, неужели ей все известно? Неужели она знает, что я позволила Анту сфотографировать себя в лифчике?» Едкий запах костра, впитавшийся в мои волосы, внезапно стал таким резким, что у меня все поплыло перед глазами.

– О чем ты, мама?

Она была в своем лучшем халате, волосы накручены на бигуди, макияж нанесен безукоризненно.

– О твоем выступлении на окружной ярмарке. Оно ведь было вчера вечером, разве не так?

От облегчения у меня снова закружилась голова.

– Все прошло хорошо. Правда, хорошо, мама. – На сердце потеплело при воспоминании о концерте. – Народу было много, может, несколько сотен человек. Они пришли посмотреть выступление известной группы, но, по-моему, мы им тоже понравились.

Мать прищурилась.

– Не хвастайся, Хизер. Это нехорошо.

Она подошла к кофейнику, вытащила его из гнезда кофеварки.

– Он холодный.

Я тоже подошла к нему и пощупала.

– Наверное, папа ушел очень рано.

– Или вообще не возвращался домой этой ночью.

Волоски на тыльной стороне моей шеи встопорщились.

– Он не ложился спать?

Иногда я натыкалась на отца, когда он поутру выскальзывал из кабинета, и успевала заметить одеяло и смятую подушку на диване за его спиной. Папа обычно печально кривил губы, бормотал что-то о беспокойном сне мамы. С некоторых пор входить в его кабинет запрещалось. «Это мое личное королевство», – заявил как-то отец. И не мне было подвергать сомнению его слова. Я знала, каких усилий это стоило маме.

Она прикрыла глаза веками.

– Я этого не говорила.

Она напоминала мне свою мать – мою бабушку, – когда так выглядела. Ту самую бабушку Миллер, которая подарила Джуни четырехстороннего Фредди, жила в Айове и удостаивалась наших посещений каждый год на Пасху и Рождество. Все предметы мебели у бабушки были в плотных, сморщенных полиэтиленовых чехлах, а из конфет у нее имелись только ириски. Но ко мне и Джуни она относилась по-доброму. А я иногда перехватывала ее взгляд, устремленный на дочь; он был таким же, как у мамы, смотревшей сейчас на меня, – словно она заподозрила кого-то в шулерском карточном трюке и теперь решала, как на это отреагировать.

– Я приготовлю свежий кофе. – Схватив кофейник, я пошагала к раковине, чтобы его вымыть, но мама остановила меня.

– Я сама могу это сделать, – пробурчала она. – Джуни еще спит?

– Да, – поколебавшись, ответила я.

Мама вела себя странно.

«Внимание! Боевая готовность!» – скомандовал мне внутренний голос.

И в этот миг я вспомнила, кому принадлежала фраза, преследовавшая меня в тоннелях той ночью. «Нельзя жить во мраке и быть довольной». Эти слова мама сказала миссис Хансен, матери Морин, вскоре после инцидента со мной. Это был едва ли не последний раз, когда мама открыла входную дверь. На пороге стояла миссис Хансен с красным и опухшим от слез лицом. Тогда она еще была миловидной и стройной, нарядно одетой, с волосами шелковистыми и блестящими, как у кошки. Это было до того или примерно в то самое время, когда отец Морин ушел из семьи.

«Нельзя жить во мраке и быть довольной», – рубанула с плеча мама и захлопнула дверь перед носом гостьи.

– Хорошо, – произнесла она, возвратив меня из прошлого на кухню. – Джуни необходим хороший сон и отдых, чтобы кости стали крепкими. Я прослежу за тем, чтобы она съела ланч, а потом пошлю ее к вам – порепетировать. – Кисть мамы устремилась ко мне, на миг замерла в нерешительности, но тут же продолжила движение и в итоге похлопала меня по руке. – Вы же там будете?

Бросив быстрый взгляд через ее плечо, я вновь перевела глаза на маму. «А передо мной точно она?» Вот уже столько месяцев мать не выходила из своей комнаты раньше полудня, но еще больше времени прошло с тех пор, как она интересовалась моим расписанием или прикасалась ко мне.

– Откуда ты узнала, что у нас сегодня репетиция?

На мамином лице появилось такое выражение, будто я сморозила какую-то чушь.

– Вы репетируете в любое свободное от работы время. И тем более не сделаете исключение сегодня, в день своего второго концерта. Кто бы сомневался!

Я улыбнулась, отчаянно желая обнять маму, но не отваживаясь это сделать.

– Все так.

– Возможно, я сегодня приеду, послушаю, как вы играете. А то все удовольствие достается одному папе. – Мама на секунду замолкла. – Тебе повезло иметь близких подруг. У меня они тоже когда-то были, ты помнишь.

Я кивнула. Я это помнила.

Я обдумывала ту встречу всю дорогу, пока шла к Морин. Пыталась разобраться, что да как. Многого из того, что происходило в первые несколько лет моей жизни, я не помнила. Наверное, как и большинство детей. Тогда мама с папой всегда были рядом, заботились о том, о чем им полагалось заботиться. Тогда в доме звучал смех и вся семья собиралась за столом за завтраком, обедом или ужином. У меня имелся целый альбом, доказывавший, что мы бывали даже в Диснейленде (я сидела у папы на плечах с ушами Микки-Мауса, а мама с пышной, взбитой прической, приподнявшись на острых мысках, целовала его в щеку). А еще у меня в памяти отложилось, как мама и миссис Хансен смеялись. Однажды они хохотали так сильно, что у миссис Хансен из носа брызнуло кофе. На самом деле, миссис Хансен присутствовала в большинстве моих воспоминаний из раннего детства; они с мамой были близки, как настоящие сестры.

А потом родилась Джуни.

После этого миссис Хансен перестала к нам приходить. Мама исчезла из моих воспоминаний, ее практически вытеснил из них образ отца. Я помнила, как он готовил вместо мамы завтрак, как отвозил меня в школу в дождливые дни. Изредка моя память все же оживляла образ мамы из той поры – сильной, энергичной, блиставшей на вечеринках и суетившейся на кухне за приготовлением ужина из четырех блюд. Увы, похоже, ей это дорого обошлось. Она еще оставалась прежней – на пятьдесят процентов – пару месяцев.