Орден куртуазных маньеристов (Сборник) - Степанцов Вадим Юрьевич - Страница 29
- Предыдущая
- 29/470
- Следующая
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта:
29
Ноктюрн
Как хорошо, что вас зовут Наташа,
как хорошо, что вам семнадцать лет,
как хорошо, что всё семейство ваше
сегодня укатило на балет.
Я постучался. Сонная служанка
открыла - и ушла с бой-фрэндом в бар.
На вас была прелестная пижамка,
когда я к вам ввалился в будуар.
О, как легко она с вас соскользнула,
как весело зарозовела грудь!
Предчувствие меня не обмануло,
вы оказались девочкой чуть-чуть.
Чуть-чуть смущенья, пара капель крови,
и лёгкий вскрик, и серые глаза,
глядящие на мир, как будто внове
его вам добрый папа показал.
Но я отнюдь не добренький папаша,
я контролёр, пробивший вам билет.
Как хорошо, что вас зовут Наташа,
как хорошо, что вам семнадцать лет.
Ногти
Я однажды прочёл в страноведческой книжке,
что калмык, чтоб беду не навлечь на свой кров,
не бросает в степи ногти, после острижки,
а под юртой их прячет от глупых коров.
Коль бурёнушка съест человеческий ноготь,
бес вселяется в смирную душу её,
ни погладить её, ни за вымя потрогать -
не скотина, а просто лесное зверьё.
В общем, есть у калмыков такая примета.
Но не зря на Руси девку тёлкой зовут.
Ты меня, богача, знаменитость, эстета,
затоптала копытами за пять минут.
Что с тобою случилось, любимая, право?
Ты мычишь и чураешься прежних затей,
мутен взор, как колодец, где бродит отрава.
Ты, наверное, просто объелась ногтей.
Попытался к груди я твоей прикоснуться -
ты вскочила, как будто поднёс я утюг.
Это ж надо, с принцессой заснуть, и проснуться -
с глупой тёлкой, ногтей обожравшейся вдруг.
Что с тобой происходит, моя дорогая?
Нет моей в том вины. Чёрт меня подери!
Не от слов и поступков моих ты другая -
это ногти скребутся в тебе изнутри,
Словно тысячи маленьких гнойных вампиров
изнутри раздирают твой кожный покров...
Не творите себе из бабёнок кумиров,
не творите кумиров себе из коров!
Кто б ты ни был - индус, иль еврейский вельможа,
иль опухший от водки сибирский мужик -
чаще тёлке стучи по рогам и по роже,
и от юрты гони её прочь, как калмык.
Новогоднее
Опять идет фигня про Ипполита,
опять страна встречает Новый Год.
И, сидя у разбитого корыта,
уперся в телек радостно народ.
Опять Мягков проспится, протрезвеет,
Сожрет у Варьки Брыльской весь салат,
А Ипполит от горя поседеет -
все счастливы, никто не виноват.
Но что за бред! Прошло уже полфильма -
вернулся в доску пьяный Ипполит
и не полез в пальто под душ умильно,
а Варьке дать по репе норовит.
"Что, с москалями спуталась, паскуда!
Так значит вот она, твоя любовь!
А ну-ка, отвечай скорей, Иуда,
где мой салат, где рыба и морковь?!"
Схватил её за шкирку и за юбку
и вышиб Варькой стёклышки в окне -
и ветер подхватил её, голубку,
и распластал, как жабу, по стене.
Мягкову врезал вазой по затылку,
Засунул гада рылом в унитаз,
Свирепо отрыгнул, достал бутылку
и горлышком воткнул подонку в глаз.
Хохлы, российцы, балты, казахстанцы
едва с ума от горя не сошли,
но тут Филипп Киркоров врезал танцы
и Пугачиха спела "Ай-люли".
Дельфин с русалкой, Саша и Лолита
устроили в эфире свальный грех -
и люди позабыли Ипполита,
который удивил сегодня всех.
Один лишь я задумался и понял,
Что Ипполит взорвался неспроста,
что зло не просто в силе, а в законе,
и что мертвы добро и красота,
Что киборги в обличье Дед Морозов
устроили облаву на людей,
и мальчик Новый Год, щекаст и розов -
наш главный враг, убийца и злодей.
Нижний Новгород ("Das Кapital")
Я худ и строен, как учитель танцев,
мой ус достиг полутора аршин,
мой лик сияющ, маслянист и глянцев,
а нос завернут вверх, что твой кувшин.
Когда иду по ярмарке я браво,
ломает картузы торговый люд,
а я смотрю налево и направо:
что там за дрянь купчишки продают.
И если где увижу непорядок,
гнилую там селедку иль пеньку,
переверну хоть сто тюков и кадок
и купчика в участок волоку.
Гремит по мостовой лихая сабля,
сияет на мундире позумент,
и хриплый вой собачьего ансамбля
меня сопровождает в сей момент.
Хотя нижегородские сидельцы
глубоко чтят мой неподкупный нрав,
но есть средь них великие умельцы
потрафить мне насчёт иных забав.
И этих-то умельцев стороною
обходит мой неукротимый гнев,
поскольку грех велик - идти войною
на тех, кто мне ссужает жён и дев.
Взойдешь к иному ражему купчине,
навстречу дочка, щёки - маков цвет,
и как тут быть пригожему детине,
которому всего лишь сорок лет?
Хитрец-папаша наливает водки
и льстиво называет куманьком,
то что-то шепчет дочери-красотке,
то мне мигнёт, прицокнув языком.
Идём в палаты. Стол от яств ломится:
индейки, поросёнки, осетры.
Едим и пьём. А где ж краса-девица?
Ох, как охоч до ихней я сестры!
Обед прошёл. Купчина просит в баню,
а сам умчался: вроде по делам.
Вхожу - и вся как будто кровь в сметане
распаренная девка мнётся там.
Эх, хороши купеческие дочки!
Мягки, белы, что твой лебяжий пух,
увесисты, что сельдяные бочки...
Но всё ж люблю я больше молодух.
У жён купецких опыта поболе,
поболе ражу, прыти, куражу.
Разврат охотно гнезда вьёт в неволе -
вот что я вам, по чести, доложу.
Немало я купчих перетатарил
и дочерей купецких потоптал,
и понял я, что Маркс недаром шпарил
про то, как подл и низок капитал.
А с Марксом вышла вот какая штука:
на ярмарке один семинарист
украл пятак у нищенки, гадюка,
кругом, понятно, ор, галдёж и свист.
Я добра молодца хватаю мигом
и волоку на съезжую сей час.
А он, байстрюк, увесистою книгой
заехал мне с размаху прямо в глаз -
и вырвался, и убежал, каналья.
А книга мне досталась как трофей.
В тот день её до сумерек читал я,
и в мозг она впилась мне, как репей.
Да-да, вы вероятно догадались,
что книга называлась "Капитал".
Мои сестра с маманей настрадались,
покамест я её не дочитал.
Я среди ночи вскакивал с постели,
орал в окно: "Ужо вам, палачи!" -
потом горшки со стульями летели
и растворялись с чавканьем в ночи.
А утром я в участок в ночь тащился
с глазами, покрасневшими от слёз:
повсюду над рабом буржуй глумился,
и я служил, служил ему, как пёс.
Пиликала гармоника над Стрелкой,
по Варварке скакали рысаки.
А я с очередной буржуйкой мелкой
удило правил в баньке у Оки.
Решил я по прочтеньи '"Капитала"
усилить вдвое классовую месть,
и так меня по банькам замотало,
что похудел я раз, наверно, в шесть.
Когда же околоточный начальник
съязвил в мой адрес: "Унтер-простыня!"
его я мордой сунул в умывальник,
и из участка выперли меня.
Купцы со мною стали вдруг надменны,
то "кум и сват", а то "ступай отсель",
и скалились, как жадные гиены,
и не пускали к жёнушкам в постель,
и баньки для меня свои закрыли,
где я дотоле удалью блистал
и где по мне их дочки слёзы лили...
Вот что наделал Марксов "Капитал".
И понял я, что жить невыносимо
без девок, банек и иных забав,
что молодость галопом скачет мимо
и что во многом Маркс, увы, не прав.
Однажды, пьяный, одурев от скуки,
принудил я к сожительству сестру.
Всю ночь над ней глумился я. И руки
мать наложила на себя к утру.
Остались мы с сестрой вдвоём, сиротки.
И что ж ? Сестру я выгнал на панель,
и вскоре каждый купчик в околотке
уже дорогу знал в её постель.
Когда средь ночи требовали водки,
натешившись сестрёнкой, молодцы,
я вспоминал, кем был я в околотке
и как меня боялись все купцы.
И озверев от этого канальства,
я к приставу на брюхе приполоз,
и обласкало вновь меня начальство,
и вновь житьё как в песне началось.
И вновь передо мной сидельцы гнутся,
и вновь я в околотке бог и царь,
и стоит мне недобро ухмыльнуться -
вокруг трепещет вся земная тварь.
Сестру за арзамасского купчину
я выдал и на свадьбе погулял.
Что ж, Маркс, конечно, мудрый был мужчина,
но не для русских писан "Капитал".
29
- Предыдущая
- 29/470
- Следующая
