Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 43
- Предыдущая
- 43/173
- Следующая
С кормового двора сырьем пять стерлядей, две белые рыбицы…
Пятнадцать лещей на пар и в уху.
Десять щук на пар.
Десять судаков, пятнадцать язей…
Три щуки колотые, живые…
Белужка свежая, осетрик свежий же…
С хлебенного…»
– Да ужли все такое двум сожрать?
– Двум, солдаты! Слушьте еще…
– Чуем, дивно нам, как жрут!
«С хлебенного три хлеба ситных, по три лопатки в хлеб…»
– Три лопаты сажальных? Такой хлеб в нашу печь не влезет!
– «Три калача крупичатых, по полулопатки в калач…
Еще три блюда оладий с патокою, три блюда пирогов пряженых с горохом… Три блюда пирогов со пшеном сарачинским да с вязигою… Три блюда карасей со свежею рыбою…»
– Все ли там? Есть захотелось!
– Чуйте дальше! «Да им же отпускано понедельного корма с того числа, како к Москве пришли, первому и второму послу:
С сытного первому – по десять чарок на день вина боярского с зельем человеку… Третьему по восемь чарок да им же – романеи, ренского, медов малинового, смородинного, обарного по три кружки, паточного с гвоздикой по ведру в день, паточного цыженого по ведру же. Пива доброго по два ведра на день человеку… Дворяном их…» – Умолкни, черный!
– Чего испугались?
– Тошно чуть!
– Лишнее перекинем! Чел вам, что шло с сытного да хлебенного, а вот жалованное от царя…
– Бодем его в гузно! Чти же, что от царя…
– «А как послы отъехали на посольский двор и по указу царя послан к ним стольник со столом, а в столе отпускано:
С сытного по две кружки вина тройного, три кружки на человека вина двойного, романеи по три кружки, ренского шесть кружек, малмазеи шесть кружек человеку. Меду вишневого ведро, меду малинового ведро, меду обарного…»
– К черту-у! Перекинь на пряженину…
– «Ковш вишен в патоке, ковш яблок наливу в патоке ж…»
– И не обожрутся беси-и?!
– «Да в бочках – четыре ведра вина боярского с зельи… пять ведр вина с махом[156], пять ведр меду патошного легкого, пять ведр пива…»
– Эй, немчин, перестань!…
– Валяй дале! – кричали датошные люди, сорвав с голов железные шапки, стуча ими по бревнам костра.
– Это все с нашей шеи идет!
– Чти, черт их побери, брюхатых!
– «С кормового…»
– Дуй, чего еще дали им!
– «С кормового лебедь под скрыли, жаравль под шафранным взваром жаркой, две ряби окрашиваны под лимоны, куря рознимано по костям под огурцы…»
– В брюхе ноет, черт!
– «Куря жаркое, рознимано по костям под лимоны, тетерев окрашивай под сливы…»
– Издохнешь на месте, чуя такое…
– «Утя окрашивана под огурцы, косяк буженины… лоб свиной».,
– Ужо дадим крошеной лоб боярской в каше!
– «Лоб свиной под чесноком, гусь, утка, порося жаркие… куря индейская под шафранным взваром… блюдо сандриков из ветчины, почки бараньи большие, жаркие… середка ветчины, часть реберная говядины жаркой… гусь, утка под гвоздишным взваром, ножка баранья в обертках…»
– В онучах, что ли?!
– «Куря рафленое, куря бескостное, куря рожновое, гусь со пшеном да ягоды под взваром. Куря в ухе гвоздишной, куря в ухе шафранной, куря в лапше, куря во штях богатых, куря в ухе с сумачом…»
– Закинь, немчин! С досады кой еще и убьет тебя…
– Убить и надо, супостата государева!
Услыхал Иван Каменев как будто знакомый голос солдата Шмудилова.
– Бейте иных, кто вас морит на сухарях, а чужеземцев кормит до упаду!
– Так ведь то от великого государя!
– Откуда все собирают на корм царю?
– От нас – то верно… только так из веку идет.
– Пусть из веку, только ваши руки в крови от работы, а бояре и боярские дети считают за бесчестье руки марать работой… Сказано в книгах: «В поте лица будешь есть хлеб!», а разве же бояре потом добывают хлеб?
– Палочьем замест пота!
– Кнутьем!
– Правежом!
– В ком сила царская? – спрошу я.
– В князьях, воеводах, наместниках!
– Лжете или не понимаете – в вас, мужики! Из вас, солдаты, без солдата и воевода едино что баба на печи! Куря во штях едят, а где берут?
– У нас на дворе!
– Правда, черной немчин!
– Солдаты, связать черного «по слову и делу государеву» и воеводе дать! – еще раз услыхал Иван Каменев из темноты двора хотя и измененный, но уже явно голос Шмудилова.
От огня на голос в темноту крикнули:
– Ты дурак! Тронь-ка ево, он свойственник маёру-у!
– Маёр Дей, он те свяжет!
– Солдаты, я и четвертой доли не чел вам о кормах послам… сказывал неполно, что отпускано от царя… что дано дворянам при послах не чел, но к голоду и правежу вы привыкли – одного паситесь! День-два годя придут стрельцы имать и судить вас за кабаки и попов… будут искать среди вас заводчиков!
– Пущай придут! Стрельцов расшибем и пищали на них оборотим.
– Стрельцам на Коломне не быть!
– Берегись! Стойте меж себя дружно.
Иван Каменев встал с чурбана, где сидел, пошел в избу. В избе был Сенька, рейтар с ним тихо о чем-то говорил.
– Семен, двинься на край скамьи.
Сенька, уступив дорогу, передвинулся. Каменев сел.
Рейтар тяжелой рукой взял перо, стал писать, норовя свой почерк приблизить к полууставу. Он ничего не слыхал и никуда, кроме бумаги, не глядел.
Таисий – Иван Каменев – придвинулся к Сеньке, тихо сказал:
– Позовут солдата… встанет у креста. Надо убрать его – сыщик, иначе нам не быть!
– Понимаю…
– Рейтар, судья. Рейтар поднял голову:
– Чую, капитан!
– Как ближний и верный нашему делу, ты должен вести порядок! Прикажи Шмудилову быть у налоя…
– Верно, капитан! Эй, позвать Шмудилова!
Солдаты от дверей протеснились в сени, в дверях сеней раздались их голоса:
– Шмудило-о-в!
– Слышу-у!
– В избу зовут!
– Иду-у!
Солдат с вороватыми глазами, трогая на голове железную шапку и запахивая тягиляй, пролез к столу.
– Ко кресту стань! – приказал рейтар. – Не убегай – може приведут кого…
– Крест – ништо! Отпуст срамной…
– Делай!
– Чую, встаю. – Солдат встал у налоя. Сенька, поклонясь Каменеву, вышел из избы.
В избу к Бегичеву Сенька вернулся ночью. Таисий не взглянул на него, он угощал водкой старика пономаря ближней церкви. Старик сидел за столом в большом углу, Сенька на лавке близ стола.
– Я, Иванушко, ой чуток! Примерно кочет шевельнет крылом на седале, ай ветер веревкой язык колоколо шорнет, и сплю, да чую… А тут, как залез на свое верхотурье, покрестился, концы нащупал, звонить хотел и чую – Москва звонит, попраздничному звонит, давно такого звону не бывало… Э, мекаю, надо к Иванушке брести – просил. Я рад и он-де рад будет! Патриарх оборотил, а то паству кинул на сколь время… от черной смерти заступа – помолит, покропит, пройдет, може, напасть… сказывают, утихать стала.
– Пей еще кружку, дед Дмитрий!
– Пошто не выпить? Я чай русской, не кукуй[157], аль кто – русской, значит, коли подносят, пей, еще почествуют – пей! А вот гляжу – твой постоялец пришел – лик в крови… ужели имали его лихие, альбо солдаты?
– Пей, чего на моего постояльца зреть! Места ему чужие, по темноте ежедень землю носом роет…
– Упал? Ну, за здоровье! Пью… хлебца опять с чесночком дай! Так… хи, я вот старой и хмельной бываю, да ночью дорогу ногой гребаю, не убреду в яму – не-е-т!
Таисий взял со стола одну свечу, подошел к Сеньке:
– Умойся, бери огонь.
Сенька отошел в сени к рукомойнику.
– Может, дед, тот звон не патриарший, а к празднику? В Москве что ни день – звонят какому-либо святому…
– Сумнителен ты? Так вот те сказка: день спустя, век такого не бывало, солдатёнко забрел – шапка железна, тягиляй с воротником стеганый, зрю датошный, как есть! «Пусти, гыт, дедушко, на колокольну…» – «Пошто?» – вопрошаю. «Да позреть, не шлет ли де патреярх стрельцов на Коломну». – «А зачем они, стрельцы?» – «Ты старой, пошто знать тебе?» – «Так, говорю, мне знать не надо и тебе на колокольну не надо!» А он смеетца… Пригляделся – узнал: московский человек, на Земском дворе в ярыгах служил… вон ты хто! «Ну, поди, коли знаемой…» Расстегнул, скинул тягиляй и в кафтанишке полез – значит, верно учуял, патреярх! До пономарьства, Иванушко, был я дворником на постоялом, и ярыги к нам забредали… В пономарях не быть бы, да на постоялый церковники хаживали пропиваться… Хозяин-от в тай корчму держал, а дьякон сколь раз в той корчме спускал с себя все до креста, и я ему платьишко ссужал укрыться… А как ярыги довели, что корчму прогнали, я к тому дьякону, он же меня сюды к попу… поп и благословил в пономари… Одначе, сынок, поднеси еще круг да в кулак кус хлеба, и побреду! Спать не лягу, чай, скоро звонить. – Пономарь выпил на дорогу, помолился на деисус и, покланявшись, ушел.
156
С махом – с маком.
157
Кукуй – прозвище иностранца, идет от названия немецкой слободы в Москве за рекой Яузой, где жили иностранцы, служившие в Московском государстве.
- Предыдущая
- 43/173
- Следующая
