Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 14

Мне казалось, что днем в Бур-Мадам, наверное, красиво. Это место пряталось за каменными стенами на склоне холма, втиснувшись в цепь таких же деревень, расположенных высоко над долиной. Но когда я проходила мимо, заметила, что все дома вокруг заколочены. Поправив сумку, я подышала на руки и повернула на восток, прочь от деревни, вниз по крутой мощеной дороге. В небе застыл тонкий, словно остекленевший полумесяц.

То, что я делала, было не совсем законно, и большую часть времени я даже не решалась насвистывать что-нибудь, чтобы сделать путь веселее. Я плохо говорила по-испански и не знала, что делать, если меня остановят, кроме как протянуть паспорт и добытое письмо от журнала. А еще я замерзла. Камни под ногами были скользкими от инея, а ветер продувал куртку насквозь. Я втянула голову в плечи, засунула свободную руку в карман, радуясь, что до Пучсерды осталось всего несколько километров.

Эта часть испанских Пиренеев еще не принадлежала националистам. Когда я приблизилась, город показался спящим, а самой границы не было видно. Вот я еще в мирной Франции, а в следующее мгновение буду в Испании, на войне. К чему все это приведет, что будет дальше — все ответы ждали впереди, в темноте, в полной неизвестности.

«Ох, Марти, — услышала я голос отца, словно он сидел у меня на плече прямо под правым ухом. — Думаешь, что можешь просто так пойти на войну? Ты все продумала?»

Продумала ли я? Действительно ли понимала, что делаю? Наверное, нет, но половину пути я уже преодолела.

Перед самым рассветом я села на второй поезд, идущий в Барселону. Он был неотапливаемым, собранным из небольших промерзших деревянных вагонов, которые нещадно трясло. В каждом вагоне было по шесть мест, но мне пришлось втискиваться туда, где уже было полторы дюжины красивых испанцев в штатском. Они выглядели очень молодо, возможно были студентами. Но за одну ночь все превратились в солдат, втянутых в войну, потому что теперь, когда Франко был на свободе, другого выхода не оставалось. Свобода стала условностью. Жизнь стояла на перепутье. Конечно, они должны драться.

Крестьянская одежда, в которую они были одеты, стала для них униформой: коричневые хлопковые рубашки и эспадрильи. Один вытащил из саквояжа длинную, плоскую, почти черного цвета буханку хлеба. Другой вез в носовом платке сосиски, густо намазанные чесноком и перцем чили, и кусок твердого овечьего сыра. Когда они разделили со мной еду, молча положив угощение на колени, мне захотелось написать для них стихотворение и зачитать его на испанском. И немедленно выучить язык. Впереди еще предстояло столько всего! Но я лишь с благодарностью улыбнулась и поела.

Остаток дня и всю ночь мы ехали вместе. В какой-то момент я заснула. Проснулась рано утром и обнаружила, что моя голова лежит на плече у парня, сидевшего рядом. На мгновение, прежде чем окончательно проснуться, мне показалось, что я с братом Альфредом и что мы куда-то едем. Возможно, направляемся в Ки-Уэст в пыльном, но надежном автобусе и с нетерпением ждем будущих приключений. Но, конечно, в действительности все было не так: впереди была опасность, хотя в тот момент я видела только красоту. Снаружи, пока я зевала и потягивалась, утренний свет пробивался сквозь снег, падающий широкими, плоскими хлопьями, похожими на лепестки, осыпающиеся на замерзшую землю. Деревья были покрыты льдом, казалось, что все вокруг сделано из хрусталя.

Через несколько часов мы прибыли в Барселону. Даже из поезда было видно, какая здесь царит суматоха: казалось, весь город кружился в карнавале, — так много здесь было людей. Испанцы, англичане, французы, американцы — все возбужденно переговаривались, глаза их блестели, хотя за плечами у многих висели ружья. У одного под поясом болталась фляга на шнурке. У другого — бочонок с вином, с шеи свисали сапоги, а лицо было как на картинах Боттичелли.

На станции я попрощалась с моими попутчиками, надеясь, что они всё смогли прочесть в моих глазах, поскольку мы не говорили на одном языке. Уходя, я чувствовала, что они смотрят мне вслед. Мне надо было разобраться, что делать дальше. Хотелось помолиться за них, хоть я и не знала, как это делается. Смогут ли эти ребята вернуться домой к сестрам, матерям и возлюбленным? Выдержу ли я хотя бы неделю в Испании, если уже сейчас мое сердце разрывается от боли?

Я сняла номер в первой попавшейся гостинице. Мне ужасно хотелось принять ванну, но, похоже, весь город остался без угля. Так что я направилась прямиком в кровать, как будто это был последний шанс поспать в комфорте. Не раздеваясь, не снимая ботинок, я погрузилась в густой, вязкий сон. Спала без сновидений и не просыпалась до тех пор, пока холодный, солнечный свет не проник сквозь ставни окна, выходящего на площадь. Я встала и, моргая, уставилась на огромный растянутый плакат с надписью: «Добро пожаловать, товарищи издалека!»

Утро. Барселона. Я все-таки смогла это сделать!

Ужасно хотелось кофе, но был только быстрорастворимый: темные кристаллы, которые заливаешь кипятком и делаешь вид, что вышло не так уж и гадко. Я зашла в маленькое переполненное кафе рядом с вестибюлем, но, не успев выпить достаточно эспрессо, чтобы собраться с мыслями, обнаружила, что все обсуждают то, что произошло прошлой ночью. В предрассветные часы завыла сирена воздушной тревоги, город яростно бомбили.

— Не могу поверить, что все проспала, — сказала я портье, который хорошо говорил по-английски. — Никогда бы не подумала, что такое возможно!

— Повезло, что у тебя есть такой дар.

— Сон — это не дар! — рассмеялась я.

— Конечно, дар, сеньорита. Он есть у невинных. Они рождаются с ним. А потом как-то теряют с возрастом. Наверное, беспокойство крадет его.

Я хотела было объяснить ему, что, конечно, тоже беспокоюсь, но вдруг поняла, что это не имеет значения, потому что я проспала все. И неважно, дар это, талант или случайность, — результат один и тот же.

Я задержалась в Барселоне еще на двадцать четыре часа — ровно столько мне потребовалось, чтобы увидеть, как город ожил в результате революции. Повсюду висели транспаранты социалистов, коммунистов и анархистов. Улицы были усыпаны чем-то похожим на конфетти, но на самом деле это были тысячи разбросанных цветных листовок и манифестов. Рабочие и служащие захватили частные виллы и предприятия и передали их в коллективную собственность. Правящий класс либо отказался от владений ради общего блага и остался сражаться вместе со всеми, либо бежал во Францию. Все стало общим, и это было удивительно. Когда я села в такси, водитель отказался от моих песет, настаивая на том, что служит обществу. Я едва понимала его речь: он говорил на каталанском. И все же мы улыбались друг другу. Это было чудесно!

На следующий день я быстро собрала вещи и нашла грузовик с военным снаряжением, который должен был отвезти меня в Валенсию. Маршрут постоянно менялся по мере того, как менялась линия фронта. По-видимому, самым безопасным вариантом тогда было объехать побережье с юга, а затем повернуть на север через Ла-Манчу в сторону Мадрида. В течение двух дней мы тряслись, взбираясь и спускаясь с холмов, двигаясь вместе с большим конвоем машин по прибрежной дороге, время от времени попадая в деревеньки, которые выглядели почти заброшенными. Вдалеке виднелось Средиземное море, большое, яркое и синее, иногда плоское, как накрахмаленная ткань, а иногда пенистое и злое.

На севере, за проливом, находился Лазурный Берег — залитый солнцем рай, где я десять лет назад, только выпустившись из Брин-Мора, отдыхала, жадно глотала устриц и каталась на велосипеде по песчаным дорогам, поросшим кипарисами. Это место было неописуемо красиво, но теперь оно казалось приторным по сравнению с Испанией. Испания была совершенно другой страной: более грубой, простой, чистой, такой, за которую стоило бороться. Я почувствовала ком в горле.

Как и новобранцы в поезде до Барселоны, люди в грузовике очень быстро стали друг для друга семьей. Они пели отрывки из печальных каталонских песен, которые, казалось, разгоняли тучи. Пока мы ехали, воздух немного прогрелся, и я поняла, что, по крайней мере здесь, в эту секунду, в этом самом месте, весна уже не за горами. Я чувствовала первые ее признаки.