Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 16

— Привет, дочка! Ты сделала это!

Внезапно я осознала все, через что мне пришлось пройти, чтобы попасть сюда. Я замерзла и перепачкалась. Мои колени и плечи болели от долгого пребывания в тесной машине. Так много всего произошло, но почему-то сейчас я ничего не могла сказать и только выдавила из себя:

— Да.

Для нас стали освобождать место за столом, старались найти лишние стулья, кто-то подозвал официанта. Интересно, а была ли вообще здесь еда?

— Тебе придется зажать нос, — предупредил Эрнест. — Это далеко не «Ритц».

На столе оказалась какая-то рыба, лежащая на кучке не очень аппетитного на вид риса с маслянистыми кусочками салями и твердым нутом. Я принялась за еду и не заметила, как все съела, не забывая о спиртном. Джин оказался на удивление хорош.

— В конце концов, это война, — заявил Эрнест, увидев выражение моего лица. — Если бы они экономили на выпивке, все бы быстро полетело к чертям собачьим.

— Я захватил съестного, — сказал Сидни. Он отодвинул тарелку с едой, почти не притронувшись к ней. — Буду готовить для вас.

— Сидни готовит яйца, способные разбить твое сердце, — сообщил Эрнест. — А еще он потрясающая ищейка. Я знал, что он найдет тебя.

Мы с Сидни взглянули друг на друга и улыбнулись, как два заговорщика.

— Да, он талант. Спасибо за беспокойство и спасибо, что прислал его за мной.

Я почувствовала, как Эрнест оценивающе смотрит на меня. Его глаза, выражающие что-то похожее на гордость, были прикованы к моему лицу; Он снова назвал меня дочкой. Похоже. Хемингуэй так обращался ко всем девушкам. Слово несло в себе нежность и заботу, а не собственничество и совсем не раздражало. Было приятно ощущать его рядом. Дни моих одиноких путешествий казались спокойными и важными, однако находиться среди друзей было намного лучше. В меня верили, меня понимали.

После ужина мы втроем отправились обратно в отель. Город был беспросветно черным и холодным. Я подняла плечи, стараясь согреться. Вся спина затекла. Вдалеке снова раздались ружейные выстрелы.

— Там университетский городок, — объяснил Эрнест. — Это шоу продолжается всю ночь.

— Далеко отсюда сражение? — спросила я.

— Миля, а может, больше. Я встречу тебя завтра, поедем в «Телефонику», чтобы получить пропуска. Это самое высокое здание в Мадриде, построенное в форме линкора. Там находится управление цензуры, где и будут храниться твои репортажи. У них есть линии связи с Лондоном и Парижем. Там очень уютно, вот увидишь.

Трудно было назвать уютным хоть что-то из того, что я успела увидеть или представить. Но несмотря на это, теперь, гуляя вместе с Эрнестом и Сидни, я чувствовала себя в безопасности.

— С номерами разобрались? — спросил Эрнест, когда мы зашли во «Флориду».

Я кивнула:

— Сидни — в соседнем. У меня две комнаты в задней части на третьем этаже. Там безопаснее, но труднее дышать. Вся пыль летит сюда и оседает в номере, не знаю почему.

Мы подошли к стойке и стали ждать, пока консьерж выяснял насчет меня. Сидни что-то бормотал о том, что нужно собрать все посылки и припасы. В одном углу, прислонившись к старому плетеному дивану, словно приклеившись к нему, стоял старый, усталый швейцар. В другом углу росла пальма в горшке, ее листья были покрыты чем-то белым: скорее всего, это была штукатурка, осыпавшаяся с потолка, а не обычная пыль. Мадрид находился под обстрелом уже пять месяцев, так что обычной пыли здесь уже давно не было.

К тому времени как у меня в руке оказался ключ, я едва держалась на ногах. Эрнест сообщил, что лифт недавно пострадал от обстрела. Я пожелала мужчинам спокойной ночи и поднялась на четыре лестничных пролета, оставив этажом ниже Эрнеста и Сидни, затем прошла по длинному, устланному ковром коридору в свой простой номер. У меня были кровать, комод, радиатор и маленькая ванная, из тех, где нужно сложиться гармошкой, чтобы как следует помыться. Возле бюро одинокая лампа отбрасывала мрачные, серые тени. Я взглянула в зеркало, обозвала себя призраком и легла спать, даже не умывшись.

Одеяло было шерстяное, но слишком тонкое, а мне уже несколько дней было постоянно холодно. Я натянула его до самого носа и лежала, прислушиваясь к приглушенным пулеметным очередям. Эрнест сказал, что линия фронта в миле отсюда. Вспоминая эпизоды из фильмов, я попыталась представить, как выглядят окопы, но почему-то воображение нарисовало шестерых красивых испанцев, которые встретились мне по дороге в Барселону: они лежали съежившись на разбитом земляном полу. И это была неприятная фантазия.

Я прижала колени к груди и пожалела, что не могу сейчас выпить чего-нибудь крепкого. Было странно находиться здесь, в осажденном городе, где люди убивают друг друга, и при этом оставаться в живых. В углу лязгнул радиатор, заставив меня вздрогнуть, вдалеке слышались негромкие и прерывистые артиллерийские выстрелы. Чувства переполняли меня, и я не представляла, как смогу заснуть.

Вскоре я узнала, что в Мадриде есть и другие, более безопасные отели, но большинство иностранцев держали свой путь именно во «Флориду»: американские журналисты и французские фотографы, немецкие кинематографисты и британские летчики. Захаживали и проститутки — пышные и худые, молодые и старые, некоторые с длинными косами до талии, другие, похоже, насмотрелись американских фильмов и покрасили отдельные пряди своих черных волос в белый цвет.

— Шлюхи с поля боя, — отозвался о них Эрнест на следующий день, когда, пройдя через вестибюль, мы вышли на Гран-Виа и пересекли Пласа-дель-Кальяо. Было раннее утро, солнце еще не успело нагреть воздух, и туман только-только начал рассеиваться. Я проспала двенадцать часов. Эрнест спокойно шагал рядом со мной, размахивая руками, обходя груды щебня и битого стекла. Я не понимала, как он мог держаться так непринужденно. Но возможно, это именно тот мир, в котором ему было наиболее комфортно. Возможно, бедствия — его стихия.

Тут и там сновали рабочие: одни сметали обломки и увозили их на тачках, другие заполняли ямы свежим щебнем. По дороге я увидела разрушенный многоквартирный дом, здание просело, все окна были выбиты.

— Где теперь живут все эти люди?

— Где-нибудь в городе или в парке, как цыгане. Некоторые, конечно, сбежали, но большинство отказывается уходить.

— Это прекрасно, да?

— Думаю, да. Хотя мне страшно представить, что может с ними здесь случиться. Я очень стараюсь не думать об этом.

По бульвару, мимо баррикад и разрушенных площадей, проехал трамвай.

— На трамвае можно доехать до фронта. Как такое вообще возможно?

Я сказала ему, что никогда не видела ничего подобного, хотя так можно было сказать про все происходящее в Мадриде.

Вскоре мы подошли к «Телефонике». Здание было высоким, тринадцатиэтажным, и белым, точнее, такого цвета, какой в этом унылом районе считался белым. Оно вызывающе возвышалось над скелетами разрушенных домов и кафе, состояло сплошь из бетона и стали и выглядело современнее любого в округе. Мы прошли во двор, отдали вооруженному охраннику наши документы, затем зашли в здание и спустились в подвал, где располагался отдел цензуры. Внутри нас уже ждал крепкий испанец.

— Артуро Бареа, это Марти Геллхорн. Будь с ней помягче, ладно? Она моя подруга и пишет для «Колльерс».

— Она слишком красива для журналистки. И стишком красива, чтобы быть с тобой, — отозвался он со смехом.

Я пожала его теплую, мягкую руку.

— Не понимаю, о чем вы.

— Добро пожаловать в Мадрид;

Тут в комнату вошла Ильза Кульсар, напарница Артуро, и Эрнест, достав что-то из кармана пиджака, протянул ей. Апельсин!

— Он никогда про меня не забывает, — сказала Ильза. Она была австрийкой, молодой и очень хорошенькой, с сильным акцентом и теплой улыбкой, от которой мне сразу стало легко на душе.

— Отсюда ты будешь отправлять все депеши, — объяснил Эрнест. — Есть две телефонные линии: одна в Лондон, другая в Париж. Цензура здесь строгая. Эти двое проверят каждое написанное тобой слово, и работают они за десятерых. — И добавил: — Их энергичность поражает.