Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 33

Это место называлось «Ла Финка Вихиа», что означало «Ферма сторожевой башни». Никто не жил там уже много лет. В комнатах пахло затхлостью, сыростью и плесенью, всю мебель нужно было сжечь. На кухне жили тараканы, повсюду лежал многолетний слой пыли. Все нуждалось в ремонте. Но, закрыв глаза, я легко представила, как пишу в одной из спален, примыкающих к гостиной, а Эрнест стучит по клавишам пишущей машинки в какой-то другой части дома. Мы были бы двумя писателями под одной крышей, скрывающимися от всего, кроме друг друга и работы.

— Хотя бы вид не нуждается в ремонте, — сказал агент, когда мы стояли на дикой террасе позади дома, глядя на заросший виноградом склон, в ту сторону, где находилась Гавана.

Розовые, желтые и белые здания вдоль набережной выбивались из общей картинки, но мое внимание привлекло огромное дерево сейба, опутавшее корнями ступеньки крыльца. Оно проросло сквозь фундамент и казалось неотъемлемой частью дома, как душа в теле. У дерева были толстые мясистые листья, такие зеленые и блестящие, будто смазанные маслом, и гроздья стручков каштанового цвета. Ствол был похож на шкуру носорога: толстый, кожистый и плотный. Вид этого дерева тронул меня практически до слез, хотя я не смогла бы объяснить почему никому, даже себе.

— Беру, — ответила я агенту, прежде чем до меня дошел смысл сказанного.

Я говорила про сейбу, но вместе с ним и про каждую пылинку, паутинку и кучу сухих листьев. Имущество никогда не привлекало меня, как и стабильность. Но война и любовь заставили переосмыслить все. Время изменилось. Теперь каждый день казался значимым и бесценным. Кто знает, сколько лет или даже месяцев осталось у людей, чтобы пожить беззаботной, простой жизнью, среди всего этого насилия и борьбы, когда ненависть разрушает целые страны. Так почему бы не заявить о своих правах, пока есть такая возможность? Для меня и Эрнеста. Даже если он не поймет всей значимости этого дома.

На следующий день, когда Эрнест закончил писать, мы отправились за город посмотреть на ферму. Я показала ему сейбу и все другие чудеса: склон позади бассейна, где росло восемнадцать видов манго, залитую солнцем террасу, мимозы, решетку, согнувшуюся от фуксии и цветков абрикосового цвета, — надеясь, что он сможет почувствовать, несмотря на весь этот бардак, как мы здесь можем быть счастливы.

— Тут много земли, но арендная плата сто долларов в месяц? — Он платил лишь несколько долларов вдень в центре.

— Я выписываю чеки, ты же помнишь.

— Ты имеешь в виду, «Колльерс» выписывает чеки?

Он был прав. Мне хорошо заплатили за материалы, которые я прислала из Франции, Англии и Чехословакии.

— Ты ведешь себя как осел, — сказала я ему. — Пойдем еще раз взглянем на мое любимое дерево.

— А что насчет дома? — Он указал туда, где облупилась бледно-желтая краска, обнажив известняк.

— Краска — это ерунда. Мы можем выбрать любой цвет, который нам понравится.

— А бассейн? Там, похоже, два фута мусора. Он воняет. Теннисный корт выглядит так, словно его разрушило землетрясение. Колодец высох. Я не понимаю, о чем ты думаешь. Бежим обратно в город.

— Этому месту просто нужна забота, вот и всё. Здесь сто лет никого не было. Я собираюсь любить его безгранично.

— Любовь не имеет ничего общего с недвижимостью. — Он развернулся, чтобы пойти обратно к машине.

— Зайчик! — окликнула я его. Я приросла к тропинке, ноги пустили корни в землю.

— Да? — ответил он, не останавливаясь.

— Я хочу попробовать. Мне это нужно. Я сделаю это.

В середине марта Эрнест на «Пилар» отправился на материк, чтобы повидаться с семьей, особенно со старшим сыном Бамби, который приехал на каникулы. Как только он скрылся из виду, я позвала рабочих из соседней деревни, и мы приступили к работе. Решив, что начать снаружи будет более правильно и не так страшно, первым раскопали бассейн, как какой-нибудь затерянный археологический объект. После того как расчистили мусор и землю, его поверхность стала напоминать пазл из-за многочисленных трещин, которые нужно было замазать. Сначала все казалось безнадежным, но в один день, после того как поверхность наконец залатали, отчистили, выкрасили в белый цвет и выложили плиткой, рабочие залили бассейн морской водой, и я стояла как вкопанная, почти загипнотизированная алмазным блеском солнечного света на поверхности. Это было ослепительно красиво! Такое невероятное перерождение вдохновляло на дальнейшую работу.

А ее впереди было еще очень много. Теннисный корт напоминал джунгли. Лозы убрали, животный и птичий помет выгребли, заменили сетку и перестелили покрытие. Теперь корт стал цвета откормленного фламинго. Этот цвет так радовал меня, что я решила и дом сделать розовым, а точнее, пепельно-розовым, мягким и милым, — чем-то напоминающим Испанию. Потом пришли два садовника, которые освободили террасу и потихоньку, уголок за уголком, расчистили заросли во дворе.

Место стало по-настоящему волшебным. Оно светилось спокойствием и безмятежностью, хотя я пока не могла похвастаться тем же. Когда с внутренней отделкой дома было закончено — стены отремонтированы, оштукатурены и покрашены, занавески залатаны, — я с маниакальным усердием принялась мыть пол, застелила новой бумагой кухонные полки и ящики и, набросившись на паутину, уничтожила ее с помощью жесткой кубинской соломенной метлы. Но одновременно с этим какая-то часть меня стояла в сторонке, парализованная страхом, сомнениями и неуверенностью из-за таких резких перемен.

Эрнест был прав: на меня это совсем не похоже — заботиться о доме и земельном участке. Но потеря Испании все изменила. Весь мир менялся, и теперь единственным, что имело хоть какой-то смысл, стали попытки удержать все хорошее в жизни: дом на склоне холма, мужчину, который любит тебя, даже если он не может ничего обещать тебе в будущем.

Прошло уже больше года с тех пор, как в Париже Паулина накинулась из-за меня на Эрнеста. Она знала, что я все еще есть в его жизни, но, похоже, была полна решимости отвернуться и сделать вид, что ничего не происходит. Они жили отдельно и называли это «отпуском Эрнеста». Литературным уединением. Он был виновен во лжи ровно столько же, сколько и она.

Все, что мне оставалось, — надеяться, что в какой-то момент Эрнест станет моим. Я знала, что дом этому поможет. И если я вложу в это все силы, Эрнест увидит, какой замечательной может быть наша совместная жизнь. Два писателя под одной крышей, спрятавшиеся от бессмысленных вещей. Дом вне карты, на другом конце света. Наш окоп. Самый красивый окоп, какой когда-либо существовал.

Я заказала кровать, стол и другую мебель для кабинета у плотника, которого нашла в деревне. Принесла простыни, лампы, посуду, льняные салфетки и коврики для ванной. Сосредоточившись на задачах, которые нужно было выполнить, я не позволяла себе слишком много думать, слишком много курить и расхаживать по террасе после наступления темноты. Это должно было сработать. И я надеялась, что так и будет.

Через три недели все работы были закончены, рабочие ушли, и я осталась одна в доме. Налив себе виски со льдом, я приняла ванну и прошлась в пижаме по пустым комнатам. Время от времени я ловила отражение в окнах и каждый раз задавалась вопросом: «Кто эта женщина?»

Все было так ново! Я словно сбрасывала старую кожу: уже не совсем та, какой была раньше, но еще и не та, какой хотела быть. Я плохо спала, пытаясь получше улечься на большой кровати и прислушиваясь к резким, почти металлическим звукам гекконов, шуршащих на карнизах. Проворочавшись с боку на бок, я проснулась на рассвете, чувствуя себя невыспавшейся и хмурой. Мрачное настроение надвигалось, как грозовые тучи. Даже не сварив кофе, я вышла босиком на улицу и села на ступеньку крыльца.

Я редко вставала так рано и не могла припомнить, когда видела небо таким бледным, жемчужным и хлопковым. Весеннее тепло обволакивало и сверху и снизу. Огромные стаи птиц стремительно носились над верхушками деревьев, разлетаясь в разные стороны, ныряя без страха вниз, чтобы позавтракать комарами. Почему-то утро здесь было более шумным, чем ночь. Окружающие меня джунгли, казалось, разговаривали голосами миллиардов и миллиардов насекомых, и эти звуки сплетались с шумом деревьев. Шелестели листьями пальмы. Круглолицые паукообразные обезьяны метались от бамбука к бамбуку. Все звуки были живыми и настойчивыми, снова и снова повторяющими одно и то же послание о риске и надежде и о том, как они сплетаются во мне.