Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 42

Он вдруг показался мне интересным и таким человечным. Я представила себе, как его мать озабоченно просматривает рисунки и курит.

— Тогда, как, по-твоему, выглядят мины?

— Что-то вроде baleine[14] или orque — косатки, как вы говорите, с жесткими, черными изгибами. Конечно, из железа. — Мой новый знакомый как-то странно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, не считаю ли и я его сумасшедшим.

— Капитан говорит, что сегодня на ночь мы бросим якорь в Ла-Манше, а завтра днем попытаемся продвинуться дальше, — сказала я.

— В любом случае они не на поверхности, да? — Лоран пожал плечами. — А еще торпеды. Знаешь, они могут достигать цели на расстоянии до шести миль.

— Это я тоже читала. — Я отвернулась от него и посмотрела на утреннее море, бледно-серое на темно-сером, пронизанное зелеными пятнами и белой пеной. — Может, поговорим о чем-нибудь другом? — спросила я, но он снова пожал плечами и, закрыв глаза, глубоко затянулся.

Я посмотрела на Лорана: кожа на его веках была бледно-голубой и слегка подрагивала. Я вспомнила, что мы почувствовали тогда, в Испании, когда услышали о том, что будет одна из самых страшных бомбардировок. Там мы старались говорить вслух о страшных вещах, и это помогало. Часто мы беседовали всю ночь, пытаясь предсказать масштаб атаки, как долго она продлится и как близко могут упасть снаряды. Неизвестное нам казалось своего рода минным полем, а ожидание обстрела было хуже, чем сам обстрел. Но когда атака начиналась, мы уже понимали, что происходит. Но ожидание… Да, ожидание было хуже всего.

На следующее утро с первыми лучами солнца мы медленно двинулись к Дуврскому проливу. Многие из нас вышли на палубу, чтобы смотреть по сторонам, потому что это было намного лучше, чем чувствовать себя запертыми в тесных, жестяных коробках кают. Ветер дул в нашу сторону, и все хорошо просматривалось: по левому борту вдалеке — Плимут, еще дальше — Веймаут и полоска земли, означавшая Шербур, — все стало реальным.

Время от времени мы замечали контактную мину или вереницу мин, подпрыгивающих, как баскетбольные мячи, с закругленными черными шипами. С палубы их легко можно было принять за безобидных чаек. От одного вида мин у меня волосы должны были встать дыбом, но этого не происходило. Настоящий холод, поистине ледяной ужас затаился внутри меня в ожидании чего-то более жуткого, чем никем не замеченный зеленоватый кусок металла, способный нас потопить.

На следующий день мы достигли Рамсгейта — безопасной зоны, защищенной английской блокадой. Там нас снова настигли сообщения о кораблях, затонувших из-за мин или подводных лодок. И хоть я понимала, как это глупо, но мне очень хотелось, чтобы корабельное радио перестало работать, по крайней мере ночью, чтобы я могла немного поспать.

Утром мы получили разрешение двигаться в сторону Антверпена, но не прошло и часа после Рамсгейта, как раздался зловещий вой сирены, и из громкоговорителей донесся голос нашего капитана, сообщивший, что еще один голландский корабль, шедший прямо перед нами по фарватеру, подорвался сразу на трех минах. В результате взрыва погибло не менее сотни человек.

Прошло несколько часов, наполненные; страхом. Мои нервы были уже на пределе, когда в море нам начали попадаться плавающие обломки. Когда мы оказались ближе к ним, бесформенные предметы превратились в тела мужчин и женщин. Покачиваясь на волнах лицом вниз, они растянулись вдоль борта «Вестенленда»: серые, с негнущимися конечностями, в одинаковых желтых спасательных жилетах. Я не хотела рассматривать тела, но не могла оторвать от них взгляда. Вокруг головы одной из женщин раскачивались на воде, как водоросли, длинные рыжие волосы — хотя это уже не была женщина, не так ли? Просто жертва, которая никогда не доберется до дома. Корабль тоже был снабжен знаками нейтралитета и полон пассажиров, которые не представляли никакой опасности, а просто направлялись домой.

К счастью, через час сгустился молочного цвета туман, так что до самой ночи мы больше ничего не видели. Еще несколько часов — и я услышала сигнал, свидетельствующий о том, что мы приближаемся к берегу. Поднявшись на палубу, я увидела, что мы проходим мимо Остенде. Он располагается на берегу Северного моря и казался городком из сказки. Облака расступились, и лунный свет пролился на наш корабль. Задержавшись на изгибах бушприта, он осветил реку Шельду, когда мы вошли в нее, приближаясь к Антверпену. Весь мир был тих и соткан из света, столь же прекрасного, сколь ужасны были предыдущие часы. Как может один день — или один разум — вместить в себя две столь разные реальности? В это было трудно поверить, но мы все же добрались до Бельгии, выплывающей из тумана, неопасной и холодной, как хирургический стол.

Ла-Манш не был сном, и Бельгия — тоже. Они все же стали реальностью, а мне оставалось лишь дотянуться до них и направиться к следующему месту, к следующим событиям.

Час спустя я уже стояла на трапе, двигаясь в потоке пассажиров, сходящих на берег. Когда Лоран, мой французский партнер по курению, проходил мимо, я едва узнала его. Он выглядел на десять лет старше, как будто за эти дни выкурил тысячи сигарет.

— Удачи тебе, — сказала я.

— И тебе. — Лоран остановился на мгновение, — и мне бросилось в глаза, как обветрилось и осунулось его лицо.

Он потянулся ко мне, и я подумала, что он просто хочет взять меня за руку, но у меня в ладони очутился подарок — квадратный синий портсигар со знакомым крылатым шлемом. Его пальцы коснулись моих, и он пошел прочь, растворившись среди толпы снующих носильщиков. Я, едва не плача, сжала портсигар и засунула его поглубже в карман.

Было мало шансов, что я еще хоть раз увижу его или кого-то другого, кто был со мной на корабле. Что-то случилось со всеми нами, что-то непостижимое для тех, кто никогда не проделывал такой путь. В этом суть опыта — он объединяет незнакомцев в семью. На короткое время. И другого смысла в этом нет, даже если бы мы взлетели на воздух.

В ту ночь стоило мне только закрыть глаза, как сразу вернулись покачивающиеся на волнах тела в бесполезных спасательных жилетах. Охваченная паникой, я потянулась к лампе и включила ее. Конус неестественного желтого света упал на ночной столик, стакан с водой, чистый блокнот и синий портсигар, придав предметам холодный и отстраненный вид, как будто это была выставка ледяных скульптур.

«Не думай ни о доме, ни о других местах, где бы ты сейчас хотела очутиться, — повторяла я себе, всматриваясь в стакан с водой, на неподвижную линию жидкости в нем, похожую на горизонт в миниатюре. — Будь хорошей девочкой, ложись спать, и завтра ты уже не будешь чувствовать себя такой раздавленной». Потом я крепко зажмурилась, спасаясь от желтого света, и постаралась ни о чем не думать.

Окна в моем отеле в Хельсинки были заклеены плотной бумагой, поэтому, когда завыли сирены, я даже не поняла, что наступило утро. Раздался стук в дверь, и по коридору разнесся топот чьих-то ног, но громче всего был пронзительный вой сирен воздушной тревоги. Сев на край кровати, я застыла в оцепенении, потом попыталась вспомнить, где мои ботинки. Лампа на ночном столике все еще горела, а вода в стакане начала вибрировать. Самолеты приближались, они приближались в эту самую секунду.

С трудом я нашла свои ботинки, спотыкаясь, спустилась по лестнице и вышла на холодную улицу, где все прохожие смотрели в низкое, серое небо. Гул был похож на жужжание гигантских ос, которое становилось все громче и громче, пока в один миг я не почувствовала, как вибрирует земля под ногами. Я знала, что самолеты близко, но не видела их. Небо было темным от туч. И опять вернулось это чувство беспомощности и ожидания чего-то незримого.

Когда толпа вокруг меня начала двигаться, я догадалась, что они идут к бомбоубежищу. И в тот момент первый огромный серебристый трехмоторный самолет загрохотал в небе и, как в замедленной съемке, прорываясь сквозь облака, издал жуткий рев. Я побежала, все еще не сбросив оцепенение и не отойдя ото сна. Когда самолет оказался прямо над головой, шум его мотора эхом отозвался во мне. Он сбросил свой груз.