Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 46

— Я знаю эту песню, — ответил он просто. — Она на время помогает забыть, какие ужасные вещи происходят вокруг.

Я тоже это почувствовала: на миг голос певца приподнял нас всех над этой войной — над любой войной, над людьми, способными разрушать. Пока он пел, мне удалось забыть о том, где я нахожусь и что творится в мире. Почти забыть.

Воспользовавшись особым пропуском от Рузвельта, я осела на Карельском фронте на несколько дней. Я была не просто единственной женщиной, но и единственным журналистом, которому удалось туда добраться. Даже будучи одинокой и напуганной, я осознавала, что на меня возложена серьезная ответственность, и намеревалась справиться с ней, по крайней мере сделать все, что в моих силах.

Было что-то сюрреалистичное в том, как финские солдаты скользили на лыжах по заснеженной, затянутой туманом тропе, стремясь застать русских врасплох, в звуке артиллерийского огня, наполовину поглощенном бурей, в безмолвных сожженных деревнях, горящем белом мокром лесе.

Вернувшись в Хельсинки, в кафе я попыталась записать то, что видела, не выражая своих чувств по этому поводу, — «Колльерс» нужен репортаж, а не спектакль или заламывание рук. Ему не нужны слезы. И все же как я могла держать свои чувства при себе? Это была война ненасытных. Потому что всего несколько человек — Гитлер, Франко, Муссолини и Сталин — хотели контролировать все, до чего могли дотянуться, в то время как простые люди шли на смерть и даже не знали, ради чего. В Испании хотя бы была достойная причина, чтобы сражаться и умирать. Но эта война — она приводила меня в бешенство, стоило мне начать размышлять о ней.

Было три часа дня, но уже сгущались сумерки в зимней тьме Крайнего Севера. Я сидела за столиком кафе и ждала, пока мой чай остынет. Шел дождь, и туман напоминал мокрую, распадающуюся бинтовую повязку. «Колльерс» прислал сообщение, что я могу улететь, как только закончу работу, но очевидно, что улететь было не на чем. Найти транспорт в военное время очень трудно. Ты приезжал и уезжал на чужих машинах или в автоколоннах, просил место в самолете и даже мог его получить, если только оно не было нужно кому-то более важному, а такое случалось почти всегда. Но на этой войне все стало еще более сложным. Русский флот вышел из Кронштадта — и в море тоже стало небезопасно. Я хотела послать Эрнесту телеграмму, чтобы он знал, что я могу застрять здесь на неопределенный срок, но телеграфная связь полностью оборвалась.

Я чувствовала себя беспомощной и отчаявшейся. Теперь, когда я сделала свою работу, все, чего я хотела, — снова оказаться дома, сидеть за своим письменным столом, в то время как Эрнест сидит за своим, а солнце льется в окна, и у меня есть возможность купаться, думать и молчать. Я не могла вспомнить ни о переживаниях осени, ни о своих тревогах о Паулине. Осталась только моя любовь к Эрнесту и воспоминания о нашей жизни. Я больше не хотела быть вдали от него, ни сейчас, ни когда-либо еще. Если бы только можно было вернуться в наше драгоценное убежище, я бы сказала ему это, а затем доказала.

— Эй, Геллхорн, кто умер?

Я вздрогнула, моргнула и увидела, что это Фрэнк Хейнс, американский военный атташе, с которым я сталкивалась множество раз. Мы, иностранные специалисты, были довольно маленькой компанией.

— Привет. Фрэнк. Извини. Кажется, я замерзла до смерти несколько недель назад.

— Похоже, что так и есть. Может, тебе пора домой?

— Не издевайся. Я этого не вынесу.

— Я бы не стал. Мне только что сообщили, что завтра вылетает самолет. Я могу помочь тебе, если хочешь.

Я соскочила со стула и бросилась к нему:

— Господи, конечно! Да! Куда?

— В Швецию.

— Отлично! Боже мой, Фрэнк! Неужели? Ты понятия не имеешь, что ты только что меня спас. Думаешь, я успею домой к Рождеству? Или это уже слишком смелые мечты?

— Не знаю, но можно попытаться.

Я вскочила и поцеловала его в губы, отчего он рассмеялся. Я была готова расцеловать даже фонарный столб, кожаный ботинок или кусок угля. Я скоро увижу свою любовь! Я еду домой.

Из Швеции я должна была вылететь в Лиссабон, что-бы сесть на панамериканский клипер, идущий на Кубу, но судьба внесла свои коррективы. Сначала мне пришлось задержаться в Париже, где я узнала, что Густав Реглер, наш давний коллега из Мадрида, томится в тюрьме как гражданин враждебного государства. Они сомневались в его испанском гражданстве, и у него не было никого, кто бы мог помочь ему распутать этот бюрократической клубок. Поэтому я написала Элеоноре Рузвельт и попросила ее попробовать урезонить французское правительство, а затем отправилась к жене Густава и дала ей немного денег, чтобы она смогла продержаться до решения вопроса.

Я отправила Эрнесту телеграмму, в которой сообщала, что вернусь домой к началу года, но в Париже меня ждало еще несколько проблем. Во-первых, нужно было разобраться с моей визой. Во-вторых, оставалось непонятным, смогу ли я найти французский самолет, который доставит меня в Португалию или куда-нибудь еще, учитывая напряженное, запутанное положение в Европе. Так что я ждала, грызла ногти, курила больше, чем положено, и тосковала по дому, по своему столу и по рукам Эрнеста, пока все это не слилось в один миг в непрекращаюшуюся пульсирующую боль.

Единственное, что не действовало мне на нервы, — сам Париж: тихий, холодный и невероятно красивый, красивый, как никогда. Похоже, город еще не догадывался, что его дни сочтены. Война приближалась к Парижу. Она стала неизбежной — но пока на пустынную площадь Контрэскарп медленно падал серебристый снег. Эрнест часто гулял здесь в молодости, заглядывая во все окна кафе, голодный и с дырой в кармане. Он рассказывал мне много историй про те времена, и теперь, когда я шла по Латинскому кварталу, мимо милых кафе, где жарили булеты, эти нежные призраки окружали меня. Я шла и думала о нем.

Эрнест выглядел неряшливо и в то же время чудесно: он встретил меня на пристани в толстом рыбацком свитере, с волосами, отросшими до ушей. Погода на Кубе была не по сезону холодной, но меня это не волновало. Когда он обнял меня, мы оба слегка дрожали.

— Привет, Зайчик, — сказал он.

— Ох, Зайчик, — ответила я, отстраняясь, чтобы посмотреть на него. Его лицо! Боже мой, я так скучала по нему! Морщинки вокруг глаз. Крепкий, прямой нос. На висках появились седые пряди. — Обещай, что свяжешь меня, когда я в следующий раз заговорю об отъезде.

— Я думаю, что надо будет приковать тебя цепями. Я не мог ни есть, ни спать, очень беспокоился о тебе.

Пока мы шли к машине, я, плотнее закутавшись в куртку, размышляла о том, что финский холод навсегда поселился в моих костях.

— Что с погодой?

— Не знаю. Мы с мальчиками несколько дней поддерживали огонь в камине и спали в одежде.

— Звучит ужасно.

— Без женщины чего от нас можно было ожидать?

— Именно этого. Просто поцелуй меня и не прекращай целовать, пока я не разрешу.

Он улыбнулся.

— У тебя слишком много требований для человека, который отсутствовал два месяца.

— Два месяца и шестнадцать дней. И больше это не повторится. Обещаю.

Он остановился и потянулся ко мне, крепко обхватив руками, пока я не почувствовала себя словно в тисках, сильных и теплых.

На следующее утро я проснулась в своей постели и, уткнувшись в подушку, вытянулась под грудой одеял. Эрнест уже работал. Я слышала, как он стучит по клавишам своей «Короны» — ровный приятный звук, свидетельствующий о том, что все становится на свои места.

Я лежала, не шевелясь, и слушала, как ритм ударов ускоряется, словно валун катится с холма и набирает скорость. Затем наступила тишина — он перечитывал написанное, думал и ждал, что будет дальше. Его мысли теснились в голове, когда он вспоминал истории, которые знал и хранил в сердце в течение многих лет, в ожидании подходящего момента.