Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 5

Когда мы с Бертраном наконец расстались, я поехала домой зализывать раны, но быстро поняла, что зря вернулась.

— Чем ты занимаешься, Марти? — негодовал отец. — Опыт не должен звучать как ругательство, но, кажется, в твоей жизни он стал таковым.

— Отец, ты сейчас несправедлив. Я планирую вернуться к книге. Я хочу писать. И ты это знаешь. Это все, чего я хочу.

— Так пиши, — сказал он уже спокойнее. Мы были в его кабинете, и мне никак не удавалось отделаться от чувства, что я его пациент, которого ждет самый страшный диагноз. Я сидела перед массивным, идеально убранным рабочим столом отца, а за его прямой спиной выстроились в ряд, словно расстрельная команда, медицинские словари, учебники и другие книги, которые он читал и любил всю жизнь.

— Пиши, займись этим сейчас. Хватит пользоваться своей отличной фигурой и красивыми волосами. Прекрати всех очаровывать.

От его слов закружилась голова, в ушах зазвенело.

— Если я красивая, то это твоя вина и мамина.

— Ты просто боишься одиночества.

Я смотрела на отца, испытывая боль, злость и невыразимую грусть оттого, что не осмеливалась признаться себе в том, что он прав. К тому моменту у меня был уже новый поклонник, хоть никто об этом еще не знал. И он тоже был женат.

— Ты должна научиться уживаться с собой, а не с другими, — продолжал он. — Это и есть самое сложное. Но как только ты научишься принимать собственный нрав, он покажется тебе мирным, а не безумным. Может быть, тогда ты перестанешь совершать такие необдуманные поступки.

— Меня устраивает то, как я живу, — ответила я отцу, хоть это и было неправдой. На самом деле у меня не получалось измениться. — Мне не нужны советы.

— Я же знаю, что это не так. — Он отвернулся и посмотрел в окно. Стояла осень, а платаны на нашей улице все еще были темно-зелеными, почти нетронутыми — только природе такое было под силу. Казалось, они сверкали на солнце. — Ты заводишь все больше знакомых, потому что нуждаешься в одобрении. На это неприятно смотреть.

— Ну и не смотри тогда, — ответила я и ушла прежде, чем успела прокричать отцу все, что чувствовала. Я не сказала, что ненавижу его испытующий взгляд, но при этом так сильно люблю его самого, что внутри все сжимается. Не объяснила, что я потеряна и испугана. Не призналась, что стараюсь изо всех сил, хоть и заранее знаю, что этого недостаточно.

На следующий день и в течение всей оставшейся недели мы с мамой ездили в больницу навещать отца. Он больше не отводил взгляд, операция освободила его, убрав боль, а вместе с ней страх и тайну.

Теперь, когда ему стало лучше, мне тоже полегчало. Я знала, что, вернувшись к своим пациентам, отец выздоровеет и окрепнет. Он будет жить. И все же тихий внутренний голосок шептал, что битва за мой характер продолжится. Конечно, я не желала ему смерти, эта мысль была за гранью воображения. Но мне очень хотелось, чтобы между нами все стало гораздо проще.

Однако мама сочла крайне необходимым рассказать ему о Филдсе и доме в Коннектикуте. Даже с больничной койки он начал давить на меня, чтобы я вернулась домой, бросаясь такими словами, как «неуместный», «эгоистичный» и «детский». Он хотел, как в зеркале, отразить действительность, а не молотком сформировать новую реальность[2]. Но я чувствовала только удары.

В конце концов я дала ему понять — и маме тоже — что, несмотря на их мнение, собираюсь вернуться на Восточное побережье, чтобы продолжить заниматься своими делами. Сказала, что вообще не понимаю, каким образом я причиняю кому-то боль. Тогда отец ухватился за края больничной конки и подтянулся, чтобы сесть выше и ровнее. Я заметила, каких усилий ему это стоило, и мне от этого стало не по себе.

— Марти, есть два типа женщин. И сейчас, по крайней мере пока, ты тот, второй, тип[3].

Не помню, что я тогда ответила, помню только, что не представляла, как смогу его простить. Уязвленной и униженной, с жужжащим роем мыслей в голове, я помчалась домой, чтобы собрать вещи и успеть на ближайший поезд до Восточного побережья.

Оказавшись в поезде, я направилась прямиком в вагон-ресторан, заполненный бизнесменами, именно такими, каких отец велел бы остерегаться. По его словам, достаточно одного моего присутствия, сброшенного пальто и заказанного мартини, чтобы было понятно, что я ищу нового поклонника.

Как только Сент-Луис остался позади, я заказала виски с содовой. Вскоре подошел мужчина в галстуке и рубашке от «Брукс Бразерс» и подсел ко мне.

— Могу я тебя угостить?

— Спасибо, у меня уже есть.

— Тогда позволь мне этот у тебя забрать. Ну или купить еще один, чтобы стало по стакану в каждой руке.

— Тогда могу облиться.

— Я достану для тебя полотенце. Куда ты направляешься? — Он улыбнулся.

— В Нью-Йорк.

— Городская, да?

— Пытаюсь ею быть. — Я не хотела что-то еще объяснять или рассказывать о себе, уж точно не ему.

У него было обветренное красноватое лицо, на котором застыло напряженное выражение, а вот рубашка выглядела отлично. Ботинки из кордовской кожи просто сияли. На пальце — толстое отполированное обручальное кольцо, хоть для меня это и не имело никакого значения. Мне не нужно было ничего от него, разве только отвлечься ненадолго.

Официант принес вторую порцию виски, которая, покачиваясь на узком столе, грозила пролиться, поэтому я быстро, следом за первой, выпила ее. Он рассказал, что женат. Я не запомнила, о чем еще мы говорили, помню только, что этот тип разводил гончих. Позже, где-то посреди Пенсильвании, он сравнил меня с одной из своих худеньких легкомысленных собачек, а затем попытался поцеловать.

Я пошла в туалет, а он последовал за мной, как будто уловил какой-то сигнал, которого на самом деле не было, но близость с ним в тот момент казалась хорошей идеей, она должна была прогнать дурные мысли. Его плечи прижали меня к хлипкой стене в коридоре, я закрыла глаза, пробуя на вкус его рот — зеленые оливки и чистый алкоголь. Потом этот мужчина, громко дыша, сильно придвинулся ко мне. Его живот прижался к моему. Он схватил меня сначала за талию, а затем за грудь.

— Скажи, ну и зачем все это? — спросил он, когда я остановила его.

— Мне просто нравится целоваться.

— Ты забавная девчонка. — Он выглядел озадаченным и немного раздраженным. — Так почему ты здесь, со мной?

«Я не с тобой», — подумала я, чувствуя, как выпитый алкоголь окутывает меня, словно дым.

— Просто так. Я счастлива, вот и все.

— Ты не выглядишь счастливой. На самом деле ты выглядишь печальнее всех, кого я когда-либо встречал. Поэтому я и обратил на тебя внимание.

Вошел носильщик. Глядя прямо перед собой, он постарался незаметно проскользнуть мимо нас.

Я отодвинулась, чувствуя жар и неловкость оттого, что нас застукали. И вспомнила об отце.

— Как думаешь, в мире существует два типа женщин, — спросила я, когда носильщик ушел.

— Не знаю. Мир большой. Мне кажется, вероятнее всего, существует больше, чем два типа. — Он посмотрел на меня с любопытством. — Скажи, ты со мной играешь?

— Заткнись, — сказала я.

— Что?

— Можешь продолжать меня целовать, но, пожалуйста, пожалуйста, заткнись.

На следующее утро я вышла из купе пульмановского вагона, украдкой оглядываясь по сторонам, как шпион. Нет, я не пыталась разыскать связного и передать ему секретную информацию. Моей задачей было прокрасться на другой конец поезда незамеченной. Мне досаждали обрывки воспоминаний: «умные» слова, сказанные мной, чтобы произвести эффект, его руки, касающиеся моего тела, и мои руки, касающиеся его. Я надеялась, что Китс поможет отвлечься, поэтому просидела весь день, уткнувшись в книгу. Поначалу голова шла кругом, но постепенно я стала приходить в себя, тревоги улеглись, и воспоминания больше не беспокоили.