Хроники Чёрной Земли, 1928 год - Щепетнёв Василий - Страница 13

Он съежился, теперь хотелось одного — чтобы ниша стала еще меньше, раковиной, панцирем. Вжимаясь в стену ниши, он почувствовал, как та подалась, и показалось — его выпихивают, изгоняют наружу.

Ложной оказалась стена, обманной. За ней — еще ход. На четвереньках Никифоров полз, не удивляясь, даже не думая ни о чем, готовый ползти вечно, только бы не упереться в тупик, тогда…

За собой он не слышал, чувствовал — отстали, на малость, но отстали. А ходу конца не было. Никифоров замер. Тихо. Кажется, тихо. Ход-то не маленький чего ползти, встать можно.

Он встал. Нет, в рост голова цепляет, но склонясь — можно идти. Только куда? Показалось, что ход раздвоился. Никифоров стоял, щекой пытаясь уловить малейшее шевеление воздуха. Влево, вправо?

И опять — стон. Сейчас далекий, тихий, он подстегнул. Дальше, куда-нибудь, но дальше, Никифоров почти бежал, угадывая направление, не всегда верно, ход порой изгибался, и тогда он ударялся о стену, но нечувствительно, стараясь только быстрее направиться, отыскать путь — вперед.

Новое столкновение вышло иным — налетел на деревянное, и звук от удара отзвучал иначе. Вольнее. Пытаясь нащупать стену, он вытянул руки, но — свободно. И вверх — тоже. И там, вверху, виднелся квадрат — не света, еще нет, но тьмы пожиже. Пот, что беспрестанно заливал глаза, мешал смотреть, и он стер его рукавом мокрой от пота же рубахи.

Лестница. Обычная приставная лестница, вот что было перед ним. Подвал или погреб.

Срываясь, он полез вверх, спеша — освободиться, только сейчас он почувствовал, как давила на него толща породы, земля. Ослабшими вдруг руками Никифоров оперся о пол, оттолкнулся, встал.

Яркий карбидный свет ожег глаза, и в грудь уперлось — острое.

— Погоди, Микола, то студентик, не признал? — голос был знакомый, но чей?

— Что с того, может, он — ихний, — но давление на грудь поуменьшилось.

— Да посмотри, раскровянился как, — луч фонаря сбежал вниз. Вокруг стояли мужики, пять, шесть, толком не разглядеть.

— Ты, хлопчик, что там делал?

А, это Костюхин, Костюхин, с которым чай пили.

— Я… из церкви… там… — у Никифорова вдруг не оказалось слов, но Костюхину хватило и сказанного.

— Понятно. Ты вот что, студент, выдь на двор да обожди там. Некогда нам сейчас. Да убери вилы, Микола!

Тот проворчал недобро, но вилы опустил, и Никифоров понял, нет, не понял, почувствовал — боится чего-то Микола. Они все боятся.

— Давай, давай, иди, — подтолкнули его к двери.

И комната и сени показались знакомыми, и он прошел не спотыкаясь.

— Прикрой дверь-то, — сказали в спину, и еще что-то, уже не ему. Фонарь погас, но снаружи он был ни к чему — луна светила полно, редкие облака недвижно зависли поодаль.

А дом ведь известный. Дом товарища Купы.

Никифоров дрожал усталой, вымученной дрожью; парная ночь не грела, и казалось — пот, высыхая, превращается в иней.

Он присел на лавочку.

Что эти люди делают в доме товарища Купы, где сам товарищ Купа, что вообще происходит — не интересовало Никифорова. Он просто не хотел ничего знать, совершенно ничего.

Крики, что раздались минуту спустя, он встретил почти обречено, словно ждал. А и как не ждать?

— Ты бей, бей!

— Заходи с боку!

— Колом, колом его!

— Держите Сашку! Держите! Утащит!

Потом все сплелось, спуталось, крики пошли бессловесные, дикие. Видно было, как луч карбидного фонаря метался внутри, а затем остановился, замер.

Дверь распахнулась; наружу выбежал мужик, кажется, Микола. Припадая на левую ногу, он бросился к калитке и, пробегая мимо Никифорова, прохрипел:

— Беги! Беги прочь!

Прочь? Куда?

Ноги знали.

К утру он вышел на станцию в семнадцати верстах от села — усталый донельзя, в ссадинах и кровоподтеках, но странно успокоившийся. У колодца он умылся, поправил, насколько можно, одежду и стал обычным пареньком, побитым где-то в деревенской драке. Эка невидаль.

Вспоров потаенный кармашек штанов, где зашиты были обернутые вощанкой деньги, «неприкосновенный запас», он пошел за билетом.

Что было, то было. И осталось — там. Нужно жить дальше. А время такое, что жить следует неприметно, скромно. Не поладил с деревенскими подкулачниками, и все.

Ему удалось пристроиться у окна. Вагон качало, люди вокруг занимались обыкновенными делами — ели, поправлялись со вчерашнего, ругались, просто дремали, и никому до него, Никифорова, не было никакого дела.

Он смотрел на пролетающие мимо деревья, на поля, на бредущих куда-то баб, и чувствовал, как прошедшее уходит, заволакивается, становится небылью. Лишь однажды, когда поезд выкатил на длинный мост над рекою, помстилось, что небыль — сам поезд, этот вагон, старик напротив, жующий дешевую чесночную колбасу, а в действительности он, Никифоров, остался там, во тьме церковного подземелья. Но мост кончился, паровоз дал громкий басовитый гудок и прогнал вон никчемные вздорные мысли.