Лучший исторический детектив (СИ) - Малеваная Людмила - Страница 28

— Быть может, вам это понятно, а я вот нахожусь в недоумении, — продолжал настаивать Гольдман, повышая голос.

Мрозовский смотрел на него и думал, что если дать этому господину нотариусу внушительный подзатыльник, то вполне можно увидеть, как его глаза вылетят из орбит и ляпнутся прямиком на сверкающий паркет.

— А вы, пан Гольдман, поскорее выходите из этого вашего недоумения, — очень тихо сказал Мрозовский и ещё тише добавил: — Может статься, что самое интересное пропустите, а что потом? А я вам скажу, что потом. Поезд уедет, вы станете проситься в последний вагон, да только ваша история никому уже не будет интересна…

На слове «ваша» Мрозовский сделал ударение, выразительно выкатил глаза, как бы пародируя Гольдмана. Мрозовский откланялся, оставив нотариуса думать над сказанным. И тот думал. Думал натужно и пока не мог принять решение, как лучше поступить с паном сыщиком, но уж больно активно этот настойчивый господин топчется по больной мозоли.

В три часа по полудни Гольдман переминался с ноги на ногу в парадном перед массивной дверью пани Зеленской. Звонок давно затих, и он прислушивался к звукам, ожидая, когда откроют. Он услышал шаги за дверью и тут же принял важную, многократно отрепетированную перед зеркалом позу. Дверь открылась, Гольдман оказался стоять на сквозняке, вдыхая запахи куриного бульона, которым тут же потянуло из квартиры, и индийских благовоний.

— Доброго дня пани Марта, передайте хозяйке, что я пришел, — пан Гольдман поправил галстук и попытался войти. В полумраке парадного, на темно-коричневом фоне, сверкала алмазная булавка в галстуке, заставляя экономку недовольно морщиться.

— Доброго дня, — сухо ответила экономка, и не сдвинулась с места, не снимая цепочки с двери. — Пани Роза отдыхает.

— Ой, Марта! Ну, что вы канючите! Долго ещё вы будете держать меня в дверях? — пан Гольдман злился, он рассчитывал сейчас же поговорить с пани Зеленской. — Идите и спросите, когда она намерена меня принять!

Марта, молча, развернулась и ушла вглубь квартиры.

— Королева драная! — тихо выругался Гольдман, сплюнув под ноги. — Я покажу этой старой паучихе, как со мной разговаривать.

Дверь бесшумно открылась, Марта сняла цепочку и сказала:

— Пани Роза примет вас в гостиной.

Гольдман фыркнул, толкнул экономку и прошёл.

Гостиная, погруженная в полумрак, отрезанная от остального мира тяжелыми портьерами, напоминала паучью нору, из которой выход один — паучья сетка. Гольдман поёжился на пороге, вдохнул, пропахшего восточным ароматом, воздуха и подошёл к огромному креслу, в котором восседала маленькая и хрупкая пани Роза. Она всегда напоминала ему забальзамированный труп, поскольку при нормальном освещении Гольдман никогда её не видел. В мерцающем свете свечей или рассеянном солнечном свете сквозь портьеры пани Роза казалась ненастоящей. Большой говорящей куклой, механизмом, способным управлять и внушать неподдельный страх. Раньше, когда ещё жива была Фани, Гольдман несколько раз приходил с женой в дом Зеленских. Фани умела создать дружескую атмосферу, беседуя с пани Розой, увлекала её торопливыми, немного сумбурными бытовыми рассказами. Гольдман даже несколько раз слышал, как пани Роза смеялась над историями Фани, что без сомнения было само по себе удивительно.

— Рафик, скажите теперь принято врываться в дом вдовы? Марта сказала, что вы требовали впустить немедленно, иначе грозились вынести дверь, — пани Роза протянула для поцелуя худую и бледную руку.

— Ну, что вы, — мямлил Гольдман, припав к холодной руке. — Как я могу… Я бы никогда, ещё и в память о пане Зеленском. Ваш муж, пани Роза, был мне другом.

— Так то мой муж, а то я, — издёвка сквозила в голосе Зеленской, и Гольдман, молча, поджал губы. — Его вы могли уважать, а каким боком здесь я?

Гольдман, всегда уверенный в себе, властный и успешный человек трясся перед этой полудохлой дамочкой, скованной болезнью. Он хотел бы ей ответить, но совершенно не владел собой и в итоге окончательно струсил. Гольдман чуть было не позабыл то, зачем он собственно пожаловал в дом Зеленских. А это совсем уж не для того, чтобы терпеть желчную старуху. Хотя, какая она старуха? Говорили, что пани Роза в лучшие времена была очень хороша собой. Гольдман уже и не помнил, сколько лет пани Роза сидит в кресле, но он совершенно точно не помнил её ходящей на своих двоих.

— Рафик, я собираюсь отобедать. Составьте мне компанию.

Просьба прозвучала подобно приказу, и Гольдман засопел — выбора ему не оставили, но куриный бульон, судя по запаху, был неплох. Надеясь на то, что за обедом Зеленская окажется более приветлива, он спешно согласился:

— Пани Роза, я с удовольствием с вами отобедаю. Знаете, Фани всегда хвалила вашего повара…

— Нам накроют в столовой, — сухо сообщила она, и кресло медленно покатилось из комнаты. Высокие колёса издавали противный звук, похожий на грустную мелодию поломанной шарманки. Ту самую, под которую хочется плакать, поскольку шарманка поломана, мелодия звучит плохо, и шарманщика хочется прогнать прочь.

Мальчик в тёмной рубахе и в длинном белом фартуке, скрывавшем брюки, вкатил в столовую столик, сервированный на двоих. Сбоку, на фартуке, расползалось свежее жирное пятно, которое мальчик всячески пытался скрыть. Он немного бочком подошёл к окну, резким движением раскрыл окно, сдвинув тяжёлые портьеры, и так же неловко, и немного боком вышел. Сквозь плотный тюль столовая наполнилась молочно-белым светом. Это была огромная квадратная комната: на двух стенах находилось по два окна, по центру стоял длинный обеденный стол, а у стен стояли буфет и сервант с комодом. Во главе стола сидела пани Роза. В своём кресле она высилась над столом, как китайская принцесса, укутанная в шёлковый халат и с высокой прической на голове. Гольдман замер на пороге.

— Я приказала мальчишке не возвращаться. Подайте тарелки на стол. Чуть позже Марта подаст жаркое.

Зеленская небрежным жестом указала на подставной столик с блюдами и Гольдман, проклиная себя за уступчивость, подавал на стол, как лакей.

— Аккуратнее, Рафик! Так вы мне всю скатерть уделаете, — Зеленская привычно раздавала замечания, и её нисколько не заботило, что перед нею не обслуга. — А она, между прочим, из бельгийского сукна.

Гольдман переставлял тарелки на стол, медленно, по одной, чтобы не выплеснуть ненароком на себя. Суп с клёцками покачивался от края до края, Гольдман хотел ругаться вслух, но молча пыхтел и думал, что ненавидит пани Зеленскую вместе с её мерзким характером и супом, хотя суп, скорее всего, очень вкусный.

Обед проходил в полнейшей тишине. Гольдман слышал собственное чавканье. Он упорно старался жевать беззвучно, но выходило плохо, даже ещё хуже. Гольдман нервничал, не имея представления с чего начать беседу, чтобы получить интересующий ответ. Надо сказать, что обычно Гольдман вполне соображал с чего начинать беседу, как её вести и чем закончить, чтобы собеседник сказал всё, что требуется и остался счастлив от разговора. Когда Гольдман выронил изо рта клёцку прямо на скатерть, а потом на пол, его ангельскому терпению пришёл конец. Пятно на скатерть он всё-таки поставил, за что получил соответствующий взгляд от Зеленской.

— Пани Роза, я к вам пришёл по важному для меня делу и постараюсь не отнять у вас много времени. Речь пойдёт о вашем покойном супруге.

Пани Зеленская покосилась, не поднимая головы от тарелки, и ответила:

— Вы считаете, что я могла бы подумать, что вы пришли свататься? Я пока что при памяти, и такая глупость может прийти в мою голову в самую последнюю очередь.

«Льстите вы себе, пани Зеленская! Это вы такую глупость сказали, что нет слов! Такую змею пригреть, это нужно совсем не иметь глаз…» — подумал Гольдман, а пани Зеленская продолжала:

— Но вот что я вам скажу, пан Гольдман! Женщина я порядочная и ваши намерения меня не интересуют.

Гольдман настолько поразился от таких словесных экзерсисов пани Зеленской, что поперхнулся и так и замер с раскрытым ртом. Несмотря на худобу, бледный цвет лица и инвалидную коляску, пани Зеленская имела такие глаза, что любая юная пани отдаст за них вполне ходячие ноги и что-нибудь ещё в придачу. Зеленская об этом не могла не догадываться, а Гольдман старался избегать её прямых взглядов, иначе боялся и в самом деле предложить руку и сердце взамен на глаза. Чёрные, с поволокой, в пол-лица, в окружении загибающихся кверху смоляных ресниц. Да и Бог с ними, с одними глазами! Взгляд у них был до того живой и трепетный, что хотелось дать этой женщине защиту и всё, что она ещё пожелает. К счастью, пани Зеленская желала власти, а не мужские сердца. Сердце Гольдмана не было свободно — он всё ещё любил свою жену.