Лучший исторический детектив (СИ) - Малеваная Людмила - Страница 30

— А вот вы правильно обозначили тему для беседы, — Пан Ойербах обрадовано потёр руки. — Очень я интересуюсь, когда у вас торговля начнётся.

— А вам-то что с того?

— Мне с того — ничего, а вот в казну — доход. Не должна лавка посреди рыночной площади простаивать. Вы бы начали работать или кому-то в аренду сдали. Смотрите, чтоб кто-то из магистрата не поднял вопрос о вашей лавке. Стоит она как раз напротив, и всем хорошо видна, — Пан Ойербах боязливо кивнул на окна ратуши.

— Говорите, хорошо им меня видно? — игриво спросила Рузя и расправила плечи так, что грудь в вырезе неприлично выпятилась. — Если вы, пан Ойербах вопрос не поднимете, то никто и не поднимет. Кому там до меня дело есть? А товар я скоро выставлю. Всего вам хорошего.

Рузя резко развернулась и вошла в лавку, хлопнув за собой дверью на ржавых петлях.

Пан Ойербах крякнул, кивнул на прощание закрытой двери и ушёл.

О том, куда Гольдман может пригласить, Рузя догадывалась: имея такой автомобиль, грех не прокатиться за город. Купальный костюм давно лежал без дела в верхнем ящике комода, а на батистовые панталоны нашито белоснежное кружево, споротое перед тем с Зельдиной ночной рубашки. Зельда сказала, что оно почти новое, что она купила его у парижских белошвеек, как раз перед самым отъездом. Рузя не была капризной панянкой, потому спокойно отдала за кружево один раз надёванные фильдеперсовые чулки.

Дождавшись ухода пана Ойербаха, Рузя снова вышла на порог лавки, чтобы эффектно дождаться кавалера, но тут же пожалела о том, что поспешила выйти. Перед входом стоял позабытый кавалерист.

— Здравствуй, Рузя.

Ян выглядел плохо: без фуражки, с расстегнутым воротом и лохматыми, давно немытыми волосами. Рузя подумала, что, наверное, офицерик много пьёт в последнее время.

— Здравствуй. Что ищешь?

— Ничего не ищу. А у тебя ранковый променад? И выглядишь как магнифика… — Кавалерист заметно нервничал, горячился и кривил лицо. — Бросила меня, да? Как хвойда, поразвлекалась и бросила?!

— Вот только скандала не надо, — резко осадила его Рузя. — Я тебе в верности клялась или ты меня замуж позвал, чтоб я что-то пообещала? Не звал? Так чего теперь пришёл?

— А вдруг я хотел позвать, хотел предложить руку и сердце… — кавалерист уже мямлил, жевал слова и краснел. — Я просто не успел…

— Ты просто опоздал, — сказала Рузя, улыбаясь. За спиной у кавалериста стоял Гольдман с букетом пионов. — Ах, как красиво, пан Гольдман! А вы, пан офицер, идите уже к своим лошадям. Может, какая из них и пойдёт за вас замуж.

Гольдман светился, как медный грош, понимая: только что красавцу-офицеру дали отставку и предпочли его, Рафика Гольдмана. Он торжественно вручил Рузе букет, важно кивнул и, без церемоний отодвинув кавалериста, взял Рузю за ручку со словами:

— Прошу пани, я намереваюсь пригласить вас на загородный шпацер. Надеюсь, вы не откажете и прокатитесь со мною в авто?

Рузя с восторгом осмотрела стоявший невдалеке автомобиль с открытым верхом и ответила:

— Я не против прогуляться на вашем авто за город, пан Гольдман. — Рузя подумала, что на весь город было два свободных кавалера, у коих имелся автомобиль, и оба её за город возили. Один, конечно, почил в бозе, а второй вполне ещё жив и здоров, хотя не без врагов.

Рузя укатила с новым кавалером в шикарном авто, а кавалерист остался стоять возле закрытой лавки. Раскраснелся лицом, и даже стало казаться, что его сейчас хватит удар. Вышедший из лавки мясника пан Ойербах, поправил зажатую подмышкой учётную книгу и обеспокоенно взглянул на кавалериста.

— Пан офицер, вам плохо? Сегодня такой жаркий день, а вы без головного убора.

— Хорошо мне, — сказал Ян сквозь зубы и добавил, обращаясь туда, откуда только что отъехал шикарный автомобиль. — Ну, ты меня ещё вспомнишь.

Кто должен был его вспомнить, пан Ойербах так и не услышал, но, почему-то, не сомневаясь, припомнил лёгкий нрав пани Рузи и то, как скоро она любила менять кавалеров. В лице кавалериста виднелась злоба и ненависть, глаза налились кровью и весь он напоминал разъярённого быка, оставалось понять, кто станет для него красной тряпкой. Пан Ойербах счёл самым правильным спешно удалиться от греха подальше. Он раскланялся, прижал к себе учётную книгу и, не оглядываясь, заспешил прочь.

Почти всю дорогу ехали молча, и Рузя была признательна Гольдману за возможность просто наслаждаться видами из авто. Теплые лучи солнца прятались за густыми облаками. Только изредка выглядывали и грели правую руку. На голове у Рузи была надета широкополая соломенная шляпка, которая словно случайно оказалась на переднем сиденье. Солнечные блики проникали сквозь плетение соломки и играли на Рузиных щеках. Вдоль дороги то и дело яркими пятнами вспыхивали поляны красных маков, разбавленные васильками и какими-то белыми цветами, названия которых Рузя не знала.

Гольдман свернул с главной дороги, проехал вглубь пролеска и притормозил у буйно цветущего кустарника, за которым, по тихому журчанию, угадывался родник. Рузя выпрыгнула из автомобиля, вдохнула влажный прохладный воздух и сквозь тонкий шероховатый жоржет ощутила на своём бедре руку Гольдмана. Первой мыслью было поддаться, прогнуть спину и дать ему то, зачем он привёз её в такое удивительное место. Но вдруг повзрослевшая женщина, а рано или поздно мудрость просыпается в каждой грешнице, дала о себе знать. Рузя медленно сняла его руку со своего бедра, развернулась лицом и обняла Гольдмана, преклонив голову к его груди. Он несколько растерялся от такой душевности, но потом ответил на объятие.

— Ты такая нежная и удивительная…

Он приподнял её голову за подбородок — во Рузиных глазах замерли слёзы. Конечно же, это не были слёзы невинности или девичьего страха, а Гольдман истолковал это именно так, Рузя почему-то расчувствовалась при виде местности и от романтизма ситуации.

— Не бойся меня, — Гольдман почти по-отечески поцеловал её в лоб. — Я знаю, как нужно обращаться с хорошей женщиной. Ты увидишь.

Рузя недоумённо повела плечами.

— Моему слову можно верить, девочка, — Гольдман снова по-своему расценил её жест. — И не сомневайся, теперь твоя жизнь станет другой.

Рузя не сомневалась — каждый новый кавалер изменял её жизнь.

Гольдман смотрел на эту девочку и мечтал сделать её счастливой. Он не знал, как добраться к её сердцу, к слову сказать, он и не собирался этого делать. Гольдман был уверен, что для любви женщины подарков и доброго отношения будет достаточно. И был прав! Рузя за свою молодую жизнь не встретила никого, кто бы хотел сделать для неё столько, сколько Рафик Гольдман. Она ни на минуту не усомнилась, что Рафик не врёт.

Солнце давно перевалило за полдень, облака стеклись к горизонту и окрасились в красноватый цвет. Рузя держала в руке тонкий бокал, смотрела на золотистое Токайское и ощущала себя королевой.

— В понедельник поедем в Закопане, — сказал Гольдман.

Он не спросил об этом Рузю, а просто поставил в известность. Ему даже не приходило в голову, что нужно спросить, а она может и не согласиться. Гольдману так необходимо было о ком-то заботиться, что желание это нестерпимо ныло в груди и требовало объекта для заботы. Фаня давно уснула в могиле, трепетное сердце Рафика Гольдмана жаждало взаимной любви, а тело — живой женщины. И если бы не Роза Зеленская, никакие проблемы сейчас не волновали Рафика.

«Паучиха так просто не отцепится. Теперь ещё и сыщик этот, Мрозовский, ходит рядом, вынюхивает. А документы, что Зеленский перед смертью оставил, надо бы припрятать — мало ли что… Лучше снести всё к аптекарю, уж он-то точно спрячет. Знает собака, чьё сало съел. А с Рузей мы на автомобиле доберёмся до Кракова, а там уж и до Закопане совсем близко, — Гольдман крутил элегантный руль авто и строил планы, — Там можно будет пожениться и вернуться домой».

Он решил, что уехать сейчас будет как раз то, что нужно.

«Horch» нёсся по просёлочной дороге, двигатель глухо рычал, облако пыли вилось позади подобно праздничному шлейфу; Гольдман был невозможно счастлив: его рука лежала на Рузином бедре, как верный знак близости и доверительного отношения женщины; соломенная шляпка, что он презентовал еще утром, скрывала глаза Рузи, делая её еще более загадочной. Гольдман поглядывал в квадратный вырез её платья, подмечая, как мелко подрагивает высокая грудь. Он улыбался и громко пел какую-то незамысловатую немецкую песенку, услышанную однажды на ярмарке.