Лучший исторический детектив (СИ) - Малеваная Людмила - Страница 41

— Веселишься? — спросил Германов.

— Да так… подумалось.

— Что тебе может подуматься? Думает она… — Выпив после наливки водки, Германов слегка опьянел. — Твоё дело не думать, а ноги расставлять!

Зельда натянуто улыбнулась и решила, что больше не хочет этой связи.

К полуночи Германов набрался, опустошив полбутылки, и заснул прямо за столом. Зельда прибрала в кухне, умылась и отправилась спать в надежде, что рано утром Германов тихо уйдёт, а она больше никогда не оставит форточку открытой. Лучше будет задыхаться от летней духоты, но пусть уже он поймёт, что здесь его не примут. Никогда больше не примут.

Зельда снилось Женевское озеро и красивый особняк на его берегу; перед ним зелёная лужайка и дорожка, что вела прямиком к берегу. Ну, точь-в-точь, как дом в завещании Катажины Новаковой.

Однажды для одной настырной, но очень богатой старухи, пришлось даже привезти настойку корня женьшеня, чтобы она не сомневалась и подписала завещание. Уж больно здорова оказалась Катажина Новакова, всё никак ей хуже не делалось. Старухе восемьдесят пять, а здоровья — любая молоденькая пани позавидует.

Зеленскому даже пришлось ещё раз ехать во Львов за дополнительной порцией ядов и нести непредвиденные затраты. На что Гольдман и Германов объявили, что это его оплошность, как врача, не суметь рассчитать дозу для старухи. Оставить как есть, и отказаться от завещания нельзя было, по причине немалого наследства в виде прекрасного дома на берегу Женевского озера.

.***

Рузя собирала чемодан, складывая туда из нехитрых пожиток всё, что могло уместиться.

Рафик сказал, не брать с собой много вещей, сказал, что в Закопане есть магазины и там он ей что-нибудь купит. Рузя и не собиралась брать много. Необходимо было припрятать среди платьев, блузок и разных побрякушек те украшения, что скопила за свои бурные молодые годы. В Жолкеве она их носить не могла. Не дай Боже, кто-то признает в брошке или в перстне те вещи, что с покойничками должны лежать.

Рузя достала со дна шкатулки тяжёлую брошь в форме большого цветка из россыпи гранатов. Она приятно холодила ладонь и таинственно отсвечивала кровавыми камнями.

Принадлежала она когда-то одной прекрасной панянке. На эту милую девушку Рузя однажды обиделась…

…Рыночный день случился шумным. Перед пасхой много народу хотело скупиться. Пришла пани на рынок и в лавку к Рузе заглянула. Брошь на ней как раз эта была — схватывала на шее глухой ворот платья. Платье красивое, мышиного серого цвета, с широкими к низу рукавами на восточный манер.

Панянка товары в лавке рассматривала, носик красивый морщила, а Рузя рассматривала брошь. И так эта брошь запала в сердце, что Рузя не сдержалась и спросила:

— Пани, а сколько вы захотите за брошь?

Панянка удивлённо так посмотрела. Тонкие брови взлетели вверх, а глубокие серые глаза смотрели не мигая. Она была до того хороша собой, что Рузя даже перестала пялиться на брошь. Гладкая кожа на щеках, с лёгким румянцем, чуть припухлые губы и совершенно ровный нос с чётко очерченными трепетными ноздрями, как у породистой кобылки. Светлые волосы заплетены в широкую косу, по-крестьянски выложенную вокруг головы. Прическа эта делала панянку ещё краше. Рузя подумал, что сама она с такой прической смотрелась бы как селянка на ярмарке, а этой ничего. Красиво даже.

— Брошь не продаётся, — наконец ответила панянка, брезгливо глянула на Рузю сверху вниз и вышла из лавки.

Рузя вышла за ней и стала у раскрытой двери, зло глядя вслед хозяйке брошки.

— Что вы, пани Рузя, скучаете? Пора оплатить местовое, вы на той неделе ещё обещались, — сказал пан Ойербах, появившись так неожиданно, что задумчивая Рузя выругалась неприлично, на что сборщик спокойно ответил: — Я не ваш жених, чтобы терпеть настроения всякие, а вот сто злотых вы, будьте любезны уплатить, как полагается.

— Откуда вы это насчитали?! — возмутилась Рузя.

— Оттуда, что проценты это. Я за вас платил? Платил. А вы деньги когда в последний раз давали? Весной ещё. Так что, пани Рузя, это ещё по-божески.

Пан Ойербах был доволен собой и тем, что, как ему казалось, он убедил Рузю рассчитаться с процентами.

— Та ладно вам! Что там эти проценты, я завтра же заплачу. Вы мне вот только скажите, что это за панянка пошла? — спросила Рузя, указывая глазами на ту самую пани, что вышла из её лавки.

— Что это вы так интересуетесь? — спросил сборщик. — Эта пани ничего бы у вас не украла.

— А я и не говорю, что украла. Напротив! Я хотела бы ей что-нибудь продать.

— Ну, это вряд ли! — сказал пан Ойербах и рассмеялся. — Её папаша покупает платья только в Варшаве или в Кракове. Ещё они у портних шьются. Да не всё семейство, а опять-таки папаша только. У пана Бердника он костюмы заказывает.

— А у папаши фамилия имеется? Или его так все и зовут — папаша панянки? — съязвила Рузя, ухмыльнувшись.

— Что-то вы пани Рузя не в духе сегодня, — заметил пан Ойербах. — Разумеется, фамилия у них есть, и довольно известная в нашем городе. Странно, что вам она неизвестна.

— Не томите, пан Ойербах! Говорите уже эту таинственную фамилию! — воскликнула Рузя с нетерпением.

— Арештовичи — их фамилия. Слышали?

Пан Ойербах хитро смотрел на Рузю, ожидая, что она удивиться или, ещё лучше, поблагодарит его за такую полезную информацию.

— Ну и что? Подумаешь, член магистрата. Подумаешь, благородных кровей…

— А панянка эта — его дочка Ядвига. Единственная наследница. Брат её с отцом в ссоре, от семьи отделился, военным хирургом служит, а она же младшая и любимая дочка у родителей, — с упоением продолжал пан Ойербах, не обращая внимания на Рузины восклицания. Любил он показать, что в курсе семейных дел членов магистрата. А всё от чего? От того, что садовником подрабатывал и многим состоятельным людям города в палисадниках розы выращивал, да кусты стриг.

Рузя дальше уже не слушала. Вечером того же дня она разыскала Веню, который должен был у Пасечника оставаться, чтобы ночью идти на дело.

Она сидела перед Веней и молчаливым Пасечником в покосившемся домишке, что на хуторе, и жарко объясняла, что ей крайне необходима эта гранатовая брошка.

— Рузя, зачем тебе эта цацка? Мало их у тебя, что ли? — спросил Веня, недовольно кривясь от необходимости рискового грабежа.

— Нужна она мне! Стоит пред глазами, зараза. Все мысли о ней, — Рузя сложила руки как в молитве и страстно посмотрела на жениха.

— А не жалко тебе эту Ядвигу? Как там её фамилия. Или папашу её? Не жалко? — смеясь, спросил Пасечник и закурил самокрутку.

— А меня кто жалел?! Вы скажите, кто меня жалел когда? Да я для них вошь! Холопка! — кричала Рузя и размазывала по лицу невидимые слёзы. — Хватит с неё, с Ядвиги этой, нажилась. Как сыр в масле каталась. Была бы умная, не носила бы такого на люди.

— А ты куда сможешь нацепить побрякушку эту? — ухмыльнулся Пасечник.

— Не твоё дело, — отрезала Рузя. В углу на кровати что-то закопошилось и жалостливо заплакало. — Кто эта там у тебя?!

— Дочка, — ответил Пасечник. — Не переживай, мала она ещё, не понимает ничего.

Рузя взяла свечку и подошла к кровати. Оттуда на неё смотрела заспанная девочка и сонно жмурилась на свет.

Ядвига Арештович через три месяца умерла от неизвестной болезни. Доктор Зеленский сообщил благородному семейству, что это что-то инфекционное и почти месяц лечил панянку дорогими настойками и мазями. Папаша за лечение дочери выложил немалую сумму, а когда понял, что Зеленский помочь не может, решил отвезти дочку в Вену, к именитому профессору. Перед отъездом сообщил доктору о своём решении.

Наутро Ядвиги не стало, а на туалетном столике осталась лежать записка с просьбой похоронить её в гранатовом гарнитуре. Потому у Рузи вскоре оказалась не одна лишь брошка, но и перстенёк с серьгами. Конечно же, о том, чтобы носить фамильную ценность Арештовичей в Жолкеве или даже во Львове и речи быть не могло, поэтому Рузя прятала драгоценности на дне шкатулки, завернув в белую шёлковую косынку, что Веня забрал у покойницы вместе с гарнитуром.