Княжий удел - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 30
- Предыдущая
- 30/108
- Следующая
– Нет, нет, государь! – испугалась Марфа. – Если и подобает тебе стоять на коленях, так не передо мной, а перед Господом. Верю я тебе, Василий Васильевич.
– Где же сын мой? Куда же его отправили?
– Говорят, в Москве он в одном из монастырей, а может, и в Ростове Великом. Ты бы сыскал его, государь. Быть может, и при себе определил бы.
– Сыщу, Марфа, сыщу!
Не было для Василия женщины более желанной, чем Марфа. Разве не грешил он, разъезжая по Руси? Ведь угощали его бояре не только наливкой и медовухой, старались угодить великому князю, подсовывали в его опочивальню бабу посдобнее и поопытнее, да такую, чтобы попокладистее была и понимала, какую честь ей оказывают. Были среди них и очень красивые, попадались девки душевные, о которых он вспоминал с чувством благодарности – хоть ненадолго, но они глушили его сердечную боль. Но он скоро забывал не только их лица, но и имена. И только Марфа как будто все время находилась рядом. Было время, когда ему казалось, что одна черноокая зазноба способна заслонить образ Марфы. Сколько счастливых ночей провел он с красавицей в походных шатрах, в боярских теремах. Возил князь ее повсюду с собой, как добрый хозяин, который держит под рукой нужную вещь. Возможно, и сейчас она была бы рядом, не полюбись ей смазливый боярский сын. Повелел привязать Василий Васильевич свою любаву и боярского сына в дремучей чаще к дереву и уехал, позабыв о них совсем.
И чем горше были воспоминания об этой давней любви, тем отчетливее вставал перед ним образ Марфы. Видно, Богу было так угодно, чтобы жили они в разлуке. И тот его сын, рожденный в грехе, возможно, стал бы его наследником. Но схватили его злые люди, бросили сироту в монастырь. И каждый монах может дать послушнику затрещину, не ведая, что течет в мальчике великокняжеская кровь.
Марфа оставалась желанной до сих пор. И эта страсть походила на болезнь, которую невозможно вытравить ни чертополохом, ни наговором старой знахарки. Увидал ее, и будто не было разлуки длиной в три года, словно этот день стал продолжением той первой ночи. Василий и сейчас помнил глаза боярышни и вновь услышал ласковые слова, сказанные шепотом: «Любимый мой, желанный, единственный…»
Помнит ли все это боярышня? Князь посмотрел на Марфу: ее взгляд, полный невысказанной тоски, сказал князю: «Помню все, Василий Васильевич, помню, тоскую…»
– Отвернись, государь, – попросила монахиня.
Василий отвернулся и через узкое оконце увидел двор, разглядел одинокую фигуру монахини, охраняющей его краденое счастье. Счастье было в этой келье: зыбкое, мерцающее и очень слабое, как огонь свечи, который можно загасить даже легким дыханием. Видно, оттого Василий перестал дышать.
– Государь, – услышал великий князь голос Марфы. – Здесь я. Повернись ко мне. Обними меня.
Василий Васильевич обернулся. Разве мог он позабыть это тело? Он помнил каждый его изгиб. Сейчас Марфа вошла в ту пору, когда женщина расцветает, становится притягательнее. Грубое монашеское одеяние лежало у ее ног. Марфа перешагнула через него и приблизилась к князю…
Василий уехал из монастыря ранним утром. Монахиня-вратница посмотрела на государя и произнесла:
– Господь с тобой, государь, счастливого тебе пути. – Монахиня знала об их тайне, знала, что никогда и никому не сможет поведать о ней.
Некоторое время великий князь и Прошка ехали молча, а потом Василий произнес:
– Сын у меня родился… от Марфы.
– Да?! – искренне подивился Прохор, не зная, как реагировать на эту новость: радоваться или огорчиться.
– Марфа сказывает, отправили его или в Москву, или в Ростов Великий. Найди его!
– Хорошо, государь.
– Кто Марфу в монастырь отправил? Я же сказал, не трогать ее!
– По желанию Софьи Витовтовны это сделано. А отвез боярин Никита Ощепков.
Тягаться с матушкой Василий Васильевич не мог, с досады огрел коня плеткой, а потом зло сказал подъехавшему Прошке:
– Предать позору негодника! Пусть на площади без шапки постоит, а черные люди на него посмотрят.
Великокняжеская рать и полки Василия Косого встретились у Ипатьевского монастыря близ Коломны. Развела братьев Волга: вторые сутки они стояли друг против друга с поднятыми знаменами.
Воды в реке в этот год осталось мало. Полки сошли прямо по песку к самой реке, а кони не шли в воду, упрямо пятились, утопая копытами в иле. Над рекой раздавалось их беспокойное ржание. Ратники молчали, вглядываясь в противоположный берег. Так и стояли дружины, и лишь лошадиное ржание нарушало тишину.
Дважды игумен ходил к Василию Юрьевичу и Василию Васильевичу, прося князей о мире, и всякий раз возвращался ни с чем. С утра и до вечера монахи по его наказу жгли свечи и вымаливали отпущение грехов воинам. А на третий день, когда великий князь Василий Васильевич готовился к переправе, врата Ипатьевского монастыря отворились, и оттуда неторопливо, крестясь, вышли старцы. Они шли к самому берегу, где должна была состояться сеча. Многих старцев иноки несли на носилках, и это шествие больше напоминало похоронную процессию. Монахи прошли мимо великокняжеского шатра и вышли на песчаный берег, встав между двумя враждующими лагерями. Многие монахи были настолько стары, что едва сидели, и послушники поддерживали их под руки. Космы и седые бороды старцев лихо трепал ветер, норовил сорвать клобуки с трясущихся голов.
По полкам прошел ропот:
– Неужто через святых старцев будем переступать? Не простит нам Бог такой грех!
От великих князей приходили бояре, Христом Богом просили вернуться в монастырь, но упрямые старики стояли на своем:
– Вместе со своими детьми и помрем здесь. Думаете, нам легче будет, если под стенами келий рубиться станете? Нет уж! Так и передайте великому князю, что никуда отседова мы не пойдем. То наше последнее слово, так вся братия решила.
Ушли бояре, посрамленные благочестивыми старцами.
Уже перестали летать через Волгу стрелы. Ратники поснимали с себя тяжелую броню и превратились в мирных хлеборобов.
С той стороны Волги, где тревожно колыхались на ветру знамена дружины Василия Косого, тишину нарушило пение. Оно было протяжным и неторопливым, как течение Волги. Старцы прислушивались к псалмам, а потом игумен тоже запел красивым густым басом. И трудно было поверить, что голос принадлежит немощному старику. Один за другим подхватывали пение старцы, а следом за ними и вся рать. Голоса двух враждующих сил вдруг слились воедино в одном мощном хоре. И не стало здесь врагов, и невозможным казалось после пения поднять руку на брата.
В шатер к Василию Васильевичу вошел игумен. Приложился губами великий князь к сморщенной руке старца и попросил:
– Помири меня с братом моим, не желаю я более лить кровь.
– За тем я и пришел к тебе, – не стал лукавить старик. – Три года в междоусобных войнах кровушка льется. Ладно бы за веру стояли, а то убиваете один другого за власть, гордыню смирить не можете. Оглянись вокруг, князь, посмотри, как обнищала Русь. Похожа она на тяжкого больного, ранами и язвами покрыта. Сам я к Василию Юрьевичу поеду, думаю, не посмеет он старику отказать. Если что, так и в ноженьки ему поклонюсь, на колени встану. Нет во мне гордыни, я ее в мирской жизни оставил. Да и не о себе я хлопочу, а о деле нашем. Кого же ты в дружину свою призывать будешь, если ордынцы на границах появятся? То-то и оно, что к брату своему обратишься, а больше не к кому! А он к тебе за помощью придет. Только в единстве мы и сильны! Ты думаешь, князь, Василию Юрьевичу легко со старшим братом воевать? И ему так же тяжко. А еще есть пословица такая: лучше худой мир, чем кровавая сеча.
– А если Василий Косой откажет в мире? – засомневался великий князь.
– Не мне он откажет, – просто отвечал игумен. – Немощных старцев оскорбит, что томятся на берегу какой день. Откажет он всему православному миру, что радеет о мире между братьями. А стало быть, будет предан анафеме! Отвернутся от него не только ближние бояре, но и все люди. – И, подумав, добавил старец: – Пусть откажет! Возможно, тогда на Руси и восторжествует добро. Благословляю я тебя, князь, – заторопился старик в обратную дорогу.
- Предыдущая
- 30/108
- Следующая