Княжий удел - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 52
- Предыдущая
- 52/108
- Следующая
На восьмые сутки пришел Дмитрий Шемяка. Все такой же, как и прежде, стремительный, дерзкий. Он не взглянул на согнувшихся бояр и, обратясь к отцу Иосии, спросил:
– Где брат лежит? Взглянуть хочу!
Бояре не разгибали спины, зная крутой характер среднего брата Дмитрия Младшего. Лучше голову ниже склонить, чем совсем без нее остаться. Что им, этим мятежным братьям, станется, если они на самого великого князя руку поднимают! Может, и другого опасались увидеть бояре – немой укор.
– В церкви Святого Леонтия он лежит, – отвечал Иосия за всех разом. – Вот уже осьмой день пошел, а его и тлен не тронул. Как жил святым, так святым и помер. Царствие ему небесное…
– Отведи меня к нему.
– Пойдем, князь.
Дмитрий лежал у алтаря. В изголовье горели свечи, у ног плачущая юродивая.
– Милый мой князь! Дитятко ты мое родимое, как же я без тебя далее буду? Ушел и со мной не простился.
– Кто такая? – спросил Дмитрий Шемяка. – Почему из храма не выгоните?
– Сидит здесь который день и жалится. Все миленьким князя величает, а сама по себе пропашка!.. Юродивая. Говорит, что якобы дите от него понесла. – И уже осторожно: – Чего только не болтают! Хотели мы ее гнать, да она такой шум подняла, что мы сдались. – И, оборотясь к юродивой, отец Иосия сказал: – Шла бы ты отседова, пока князь Дмитрий Большой с братцем со своим простится.
Отошла блаженная на шаг, отстраненная рукой Иосии, но уходить совсем не собиралась и ревниво, со стороны, наблюдала за тем, как Шемяка наклонился над братом и целовал его в безмолвные уста. Она смотрела на Дмитрия Красного любовно и ласково и в то же время готова была броситься к нему, чтобы оградить от опасности.
Недолго братец пожил, так и ушел сразу вслед за отцом. Словно существовала между ними какая-то духовная связь, которая не оборвалась и после смерти Юрия Дмитриевича, вот и утянул батянька в могилу своего любимого сына.
– До Москвы на руках донесем, а там в церкви Архангела Михаила и похороним. При жизни Дмитрий Младшой ближе всех к отцу стоял, пускай же и после смерти они рядом останутся.
На следующий день под печальный звон колоколов Успенского собора покойного князя вынесли из церкви и неторопливо понесли на плечах. Далек путь до Москвы! Впереди процессии спешили гонцы с печальной вестью, и усопший князь под звон колокола вступал в деревню, где его на плечи принимали молчаливые мужики, чтобы пронести до следующей церкви, там его бережно поднимут на руки другие, пока почивший князь не прибудет к месту своего последнего упокоения.
Дружно в этот год поднялась трава, едва солнце припекло, а первые ростки мать-и-мачехи уже желтыми солнышками лихо взбирались на косогор, ютились в низинах, около дорог и крепостных стен. Только в глубоких оврагах местами оставался слежавшийся снег.
А солнце, словно искупая свою вину за долгое зимнее бездействие, палило сильнее, плавило последний снег. И недели не пройдет, как неприглядную черноту вытеснят разноцветные медуницы, а потом опушки леса станут белыми от распустившихся ландышей.
Москва жила тихо. Казалось, и раны ее понемногу затягивались после междоусобиц братьев, и новгородские мастеровые, приглашенные великим князем, латали разрушенные крепостные стены.
Дел хватало на всех: мастеровые строили через Москву-реку мост. Обветшал он, того и гляди, рухнут вековые сваи в прозрачную гладь и сметут небольшой базарчик, который разместился на его дощатом хребте и где бойко шла торговля. А на прошлой неделе обвалились перила, и в Москву-реку попадала бесшабашная кричащая торговая публика. Насилу всех выловили.
Был Великий пост. Но, несмотря на все напасти, базары в Москве не потеряли своей живости, всюду торговали бараниной, парной говядиной и постной свининой, торговые ряды ломились от квашеной капусты, соленых грибов и всякой всячины.
Брод против обычного казался оживленным, и на богомолье с посадов в Успенский собор сходился народ, чтобы постоять перед образами на коленях и поставить свечу за упокой или во здравие.
На гонца, который легко скакал по Нижегородской дороге, мало кто обратил внимание. Его конь уверенно топтал головки мать-и-мачехи, и комья земли весело разлетались во все стороны.
– Дорогу! Дорогу! – орал он, когда ему навстречу попадалась небольшая группа нищих с котомками на плечах. – Дорогу гонцу великого князя!
Нищие охотно расступались и, сняв с голов дырявые шапки, смотрели вслед. Не дай Бог, еще и плетью угостит. Пусть себе скачет.
– Дорогу! – орал гонец, когда конь ступил на мост и, цокая подковами по свежетесаным доскам, поспешил дальше.
Мастеровые пропускали лихого гонца, а потом, как и прежде, сноровисто работали топорами. Гонец обогнал старух, спешащих на богомолье, обдал грязью нарядную девку, идущую по воду, и выехал к Китай-городской стене.
Великого князя гонец заприметил сразу. Василий стрелял из лука в чучело, ряженное в татарский кафтан. Три стрелы торчали из горла, четвертая, пущенная менее удачно, воткнулась в плечо. Молодой рында стоял подле государя и подавал ему стрелы. Гонец попридержал коня, посмотрел, как великий князь, прищурясь, целится. Пальцы Василия разжались, и стрела, весело запев, воткнулась в глаз «басурману».
– Государь, князь великий! – упал на колени гонец. – С Нижнего Новгорода я, воеводой Оболенским прислан. Сыновья Улу-Мухаммеда в окраину русскую вошли, по всему видать, к самой Москве спешат!
Василий Васильевич посмотрел на чучело. Стрела пробила голову, выдернув с обратной стороны пук соломы. А ведь татарин так стоять не станет. На поле боя кто первый пустит стрелу, тот и прав! Покудова русич один раз стрелу выпускает, татарин уже четвертую готовит. В чем же хитрость? Быть может, в том, что татарин за дугу тянет, а русич привык тетиву натягивать?
Василий Васильевич не однажды наблюдал, как татары стреляли из лука. Их быстрота и точность всегда поражали его. Одним движением, не выпуская тетивы из пальцев, они доставали из колчана стрелу, прикладывали ее к дуге, и мгновенно она уже летела в цель. И русским надо воевать так же, однако традиции на Руси совсем иные. Но не было в стрелах, пущенных татарами, той мощи и силы, которой отличались стрелы русичей, способные пробить даже крепкий панцирь.
Призадумался Василий: опять Улу-Мухаммед.
Василий помнил его огромным, шумным. Хан охотно откликался на шутки своих мурз, и его громкий голос беспрестанно сотрясал своды дворца. И кто мог подумать, что пройдет совсем немного времени – и его власть в Сарайчике завершится бесславным изгнанием. Но не таков Улу-Мухаммед, чтобы сносить обиды. Он уже оторвал от Орды огромный кусок и стал ханом. На востоке создал государство, которое сейчас угрожало Московии.
Видно, сама судьба сталкивала их, чтобы они посмотрели друг на друга через много лет.
– Что ж… встретим мы хана. Прошка! – позвал великий князь верного слугу. – Распорядись, пусть бояре ко мне явятся!
Прошка за последний год изменился. Не было уже того щуплого отрока, который стремглав бросался выполнять любой наказ московского князя. Теперь он приосанился, плечи налились силой, а лицо заросло рыжеватой бородой. И только в глазах по-прежнему горели веселые искорки, которые выдавали его разудалый, бесшабашный нрав.
Стремглав разъехались во все стороны гонцы, чтобы отдать распоряжения великого князя. А уже через несколько дней по Тверской, Ярославской, Владимирской дорогам потянулись дружины на подмогу великому князю Василию.
В город Юрьев, на поклон к государю, прискакали нижегородские воеводы Федор Долголядов да Юшка Драница.
Федор Долголядов вышел вперед, смахнул рукой прилипшую к одежде грязь и с печалью в голосе сказал:
– Оставили мы Нижний Новгород, государь. Не суди слишком строго. Татар под городом такая тьма собралась, что даже из башни горизонта не видать. Припасы все поели, народ стал от голода пухнуть. Вот мы город запалили и с силой через татар пробивались на твой суд.
– Не в чем вас винить, воеводы. Видно, так то и должно было случиться. Не время больше медлить. Прошка! Скажи воеводам, пусть собираются к Суздалю.
- Предыдущая
- 52/108
- Следующая
