Княжий удел - Сухов Евгений Евгеньевич - Страница 88
- Предыдущая
- 88/108
- Следующая
– Позором твоим любуюсь.
– Мать твою! Мало тебе моего бесчестья, так ты еще и челядь нерадивую пригреваешь! – Он увидел за спиной своего обидчика.
– А ну-ка тащите его вон из горницы, пусть в темнице посидит! – распорядился Прохор.
Веселье в Москве приутихло, девки разбежались по дворам, да и скоморохам стало не до шуток, опасливо озирались они на вооруженных дружинников, которые рыскали по городу, забегали в палаты, до смерти напугав своим грозным видом дворовую челядь, хватали мятежных бояр за шиворот, тащили в темницу.
Скоро весь город знал, что дружина Василия Васильевича вошла в Кремль. Бояре Дмитрия Шемяки спешили спастись бегством и, бросив домочадцев, садились на коней и уезжали из Москвы восвояси. Однако удавалось уйти немногим: бдительная стража хватала их у ворот, стаскивала с коней и, не считаясь с чином, подзатыльниками гнала к княжескому двору, где свой суд чинил Прохор Иванович.
Он обходил нестройные ряды бояр, сбивал с них шапки, а тех, кто особенно протестовал, широко размахнувшись, бил в зубы. А потом, глядя на кулак, сетовал:
– Все костяшки о противные морды ободрал. – И, глянув на Георгия, который, как собачонка, теперь не отставал от него ни на шаг, сказал: – Теперь ты бить будешь, у тебя кулак крепче.
Боярин Прохор Иванович заметил среди вольных людей верзилу саженного роста (до макушки которого и рукой не дотянуться), спросил строго:
– Кто таков?
– Сын боярский… боярина Федора Галицкого…
– Вот оно что! – возликовал Прошка Пришелец. – Дай ему, Георгий, по зубам!
Георгий засучил рукава кафтана по самый локоть, примерился и с размаху саданул детину в подбородок. Верзила покачнулся, словно раздумывая, а стоит ли падать, отступил на шаг, а потом, запутавшись в полах кафтана, растянулся во весь свой саженный рост.
– Силен ты! – похвалил Прошка.
Отрок заулыбался, похвала боярина была приятна:
– На кулаках дрался. Мои-то в кровь трудно ободрать.
Бояре помалкивали, опасаясь навлечь на свои головы новую беду. Ладно, пускай потешится. Вернется князь, посадит этого худородного на кол.
– Почему вы изменили великому московскому князю Василию Васильевичу? Или он вас не жаловал? Или не любил всем сердцем, как отец чад своих? А может, худое жалованье платил и деревеньки в кормление не давал? Молчите? Не было всего этого! Любил вас князь Василий Васильевич! Чем же вы ему за добро отплатили? Тем, что позволили очи его ясные вырвать, а сами на службу к его окаянному брату перешли!
Бояре подавленно молчали, справедливо полагая, что любое сказанное слово может пойти во вред, только шапки в руках стискивали сильнее, а головы клонили все покорнее.
– Выпороть их! – приказал Прошка. – Да так, чтобы визг по всей Москве шел!
– А потом что с ними делать, боярин?
– Потом? – слегка замешкался Прошка. – Всех до единого в темницу, там на волю Василия Васильевича оставим.
– Да как ты смеешь, холоп, на бояр, самих Рюриковичей, руку поднимать! – изрыгая проклятия, заорал мужичонка, горделиво распрямляя спину.
Прошка только хмыкнул.
– Этому розог не давать, а снять с него шапку, и пусть постоит таким на площади среди народа, – подверг он боярина еще большему позору.
В это утро служба проходила необычно: пусты были соборы. Москвичи молились дома, зажигали перед иконами лампадки. Смута в городе, не ровен час, и прирезать могут. Только нищие, как обычно, пришли к соборам в ранний час и заняли место на паперти в надежде получить милостыню.
Иногда слышались чьи-то истошные крики, которые вдруг внезапно обрывались. Прохожие крестились: видать, из кого-то душу вынули.
Прошка Пришелец обходил боярские дома и, сурово глядя на челядь, спрашивал о хозяине. Дворовые люди молчали, потупив взор, а когда в дело вступала плеть, язык мало-помалу развязывался. Били дворовых здесь же, на снегу, без всякого выбора, лупили как баб, так и мужиков, а потом из подвалов вытаскивали на суд бояр и княжеских слуг.
Рассветало.
Всех плененных бояр воины вели к великокняжеской кузнице, где на руки им надевали тяжелые цепи, потом пинками гнали в темницы.
Москва оставалась за Василием Васильевичем.
С рассветом зазвонили как-то непривычно, изменилось что-то и в самом городе. Москва молчала. Ратники серпуховского князя, отличавшиеся от прочих красными круглыми щитами, чувствовали себя в Москве хозяевами. Они заходили в боярские терема и без стеснения требовали наливки. Поживиться бы чем, дома пограбить, но Прошка запретил, сказал: Москва не военная добыча, а вотчина Василия Васильевича, и за бесчинства будут карать строго. Однако нашлись и те, кто ослушался, их было двое: один – старый воин с глубокими шрамами на лице, другой – совсем мальчишка. Оба они забрались в хоромы боярина Енота, поснимали с боярышень перстни, утащили парадный шлем, украшенный драгоценными камнями, и много другого добра.
Прошка Пришелец повелел привести грабителей на Москву-реку, где шел зимний торг. В разодранной одежде и без шапок поставили воров перед честным народом.
Прохор Иванович, насупив брови, назидательно вопрошал:
– Сказывал я вам, чтобы не грабили?
– Сказывал, государь, – начал старик, – ты уж нас прости…
– Сказывал я вам, что накажу за злодейство?
– Сказывал, государь, бес попутал, мы ведь и не хотели этого, – оправдывался малой, – зашли в дом…
Народ угрюмо молчал, догадываясь, что дело добром не закончится.
– Эй, дружина, – окликнул Прохор стоявших рядом отроков. – В прорубь их головой.
Охнула баба в толпе:
– Молоденький-то какой! Деток нарожать мог бы!
Отрока и старика взяли за плечи, подвели к полынье. Вода в ней была темная, бездонная.
– Крест можно поцеловать? – взмолился отрок.
– Хорошо, – разрешил Прошка.
Отыскался и священник, который вышел из-за спин стоявших людей и, ткнув в самые губы отрока крест, буркнул:
– Отпускаю тебе, раб Божий, грехи твои. Пусть Бог рассудит, виновен ты или нет. – Он скосил глаза на темную леденящую бездну.
Стоявший позади дружинник толкнул отрока в спину, и тот, теряя равновесие, упал в полынью, выставив вперед руки. Зыбкая поверхность легко разомкнулась под его ладонями и приняла в себя грешника, обдав стоящих рядом брызгами.
Очередь была за стариком.
– Сам я! – отстранил он подошедших стражников.
Вздохнул глубоко, словно набирал в себя воздуха поболее для того, чтобы и под чернеющей гладью продолжать жить, и сделал шаг в воду.
Эти две смерти принесли печаль в торговые ряды. Видно, каждый задумался об одном – от жизни до смерти всего лишь шаг. И никто не ответит на вопрос, где этот шаг ожидает тебя самого. Потом уныние помалу рассеялось, и торг зашумел, как и прежде: закричали зазывалы, расхваливающие свой товар, кто-то матерился, пел задиристые частушки.
Ближе к вечеру ударил набат. Тяжкий гул повис в морозном воздухе, забирался в ближние и дальние уголки, переполошил посад. И скоро Ивановская площадь была полна народу.
Не часто звонит колокол Благовещенского собора, собирая московитов на сход. Горожане, озираясь, спрашивали один другого:
– Что это колокол ударил? Говорить чего будут? Может, опять казнь?
– Нет, не казнь. Волю Василия Васильевича объявлять будут. Вместо него наместник остался, боярин ближний, Прохор Иванович.
– Нам-то что? Мы слуги княжеские. Как нам скажут, так мы и согласимся.
Колокол надрывал душу, все звонил, и тяжко было стоять при колокольном звоне в шапках. Поснимали их мужики с голов и стали дожидаться боярского приговора.
Прошка вышел на помост и в морозном воздухе уловил запах свежетесаных досок.
– Люд московский! – завопил он на всю площадь, глядя поверх непокрытых голов вдаль. – Нет теперь на Москве супостата Дмитрия Шемяки! Нет иуды, который посмел поднять руку на своего брата! Бежал в леса! Москва вновь стала вотчиной великого князя Василия Васильевича. Не будет теперь в городе бесчинств, как было при Дмитрии, а в посадах перестанут рыскать разбойники и отнимать у вас последнее. На всех татей Василий Васильевич сыщет управу. Как жили при Дмитрии? Голодно! Накормит вас теперь Василий Васильевич и напоит. Обогреет каждого и обласкает. Всех бояр, что жить вам мешали, мы переловили и в темницу упрятали, а вместо них придут другие люди. Те, кто будет заботиться о вас и любить. Только все вы должны дать клятву, что не причините Василию худого. Пусть жены дадут клятву, что будут почитать его как отца, а мужья будут любить как посланника Божьего. Целуйте крест на том!
- Предыдущая
- 88/108
- Следующая
