Человек из СССР. Пьесы 1927–1938 - Набоков Владимир - Страница 7

Таубендорф. В том-то и дело, что они не особенно умные.

Ольга Павловна. Я хотела бы жить так – в пятидесятых годах прошлого века, где-нибудь в Глухове или Миргороде. Мне делается так страшно и так грустно.

Таубендорф. Ольга Павловна, вы помните наш последний разговор?

Ольга Павловна. Это какой? До приезда Алексея Матвеевича?

Таубендорф. Да, я говорил вам – вы, может быть, помните, – что когда вам грустно и страшно, как вы сейчас изволили сказать, – то я говорил вам, что вот в такие минуты я готов… словом, я готов все сделать для вас.

Ольга Павловна. Помню. Спасибо, милый. Но только-

Таубендорф (встает и ходит по сцене). Нет такой вещи… Я вас знаю уже три года. Я был вашим шафером – помните? – в Тегельской церковке. Потом, когда вы разошлись, когда вы разлюбили мужа – и остались одни, – я уже тогда хотел вам многое сказать. Но у меня сильная воля. Я решил, что не буду спешить. Три раза Алеша уезжал в Россию, я вас навещал – не очень часто, не правда ли? Нарочно. Мне казалось – ну, мало ли что, – что вы, может быть, кого-нибудь другого… или что перед Алешей – ну, нехорошо как-то. Но теперь я понял…

Ольга Павловна. Николай Карлович, ради Бога, не надо…

Таубендорф. Теперь я понял, что дольше ждать не нужно, – я понял, что Алеша и вы совершенно, совершенно друг другу чужие. Он все равно не может вас понять. Я это не ставлю ему в вину, – вы понимаете, я не имею права не только осуждать его, но даже разбирать его поступки. Он изумительный, он что-то совсем особенное… Но – он променял вас на Россию. У него просто не может быть других интересов. И поэтому я не виноват перед ним.

Ольга Павловна. Я не знаю, Николай Карлович, должны ли вы говорить мне все это.

Таубендорф (опять садится). Конечно, должен. Молчать – прямо невозможно. Слушайте: я у вас ничего не прошу. То есть это глупости, – я очень даже прошу. Может быть, если постараться, поднатужиться, можно заставить себя – ну хотя бы заметить человека?

Ольга Павловна. Постойте же… Тут происходит недоразуменье.

Таубендорф. Нет, нет! Я все знаю, что вы скажете. Я знаю, что я для вас просто Николай Карлович, – и никаких испанцев! Но ведь вы вообще никого не замечаете. Вы тоже живете только мечтой о России. А я так не могу… Я бы для вас все бросил… Мне чорт знает как хочется перебраться туда, но для вас я бы остался, я бы все для вас сделал…

Ольга Павловна. Ну, постойте. Успокойтесь. Дайте мне вашу руку. Ну, успокойтесь. У вас даже лоб вспотел. Я хочу вам сказать что-то совсем другое.

Таубендорф. Но почему? Почему? Вам со мной никогда не было бы грустно. Ведь вам грустно только потому, что вы одна. Я бы вас окружил… вы – мое упоенье…

Ольга Павловна. Я скажу вам то, чего никогда никому не говорила. Вот. Вы… вы немного ошиблись. Я вам скажу правду. Меня Россия сейчас не интересует, – то есть интересует, но совсем не так страстно. Дело в том, что я никогда не разлюбила моего мужа.

Молчание.

Таубендорф. Да. Да, это совершенно все меняет.

Ольга Павловна. Никто не знает этого. Он сам не знает.

Таубендорф. Да, конечно.

Ольга Павловна. Он для меня вовсе не вождь, не герой, как для вас, – а просто… просто я люблю его, его манеру говорить, ходить, поднимать брови, когда ему что-нибудь смешно. Мне иногда хотелось бы так устроить, чтобы его поймали и навсегда засадили бы в тюрьму и чтобы я могла быть с ним в этой тюрьме.

Таубендорф. Он бежал бы.

Ольга Павловна. Вы сейчас хотите мне сделать больно. Да, он бежал бы. Это и есть мое горе. Но я ничего не могу поделать с собой.

Таубендорф. Тринадцать.

Ольга Павловна. Простите?

Таубендорф. Я только что деньги считал, и когда вы вошли было тринадцать: несчастное число.

Молчание.

Ольга Павловна. А всего много набрали?

Таубендорф. Нет, кажется, немного. Едва-едва окупится зал. Не все ли равно?

Ольга Павловна. Николай Карлович, вы, конечно, понимаете, что Алеша не должен знать то, что я вам сказала. Не говорите с ним обо мне.

Таубендорф. Я все понял, Ольга Павловна.

Ольга Павловна. Я думаю, что он уже не придет.

Оба встают.

Таубендорф. Мы условились с ним встретиться завтра утром на съемке. Это ужасно глупое место для деловой встречи, но иначе никак нельзя было устроить. Передать ему что-нибудь?

Ольга Павловна. Нет, ничего. Я уверена, что он и так ко мне завтра заглянет. А теперь я пойду.

Таубендорф. Пожалуйста, простите меня за… разговор. Я ведь не знал.

Ольга Павловна. Да. Вероятно, я сама виновата, что так вышло. Ну, до свидания.

Таубендорф. Я, Ольга Павловна, преклоняюсь перед вами. Вы просто чудесный человек. Алеша не понимает.

Ольга Павловна. Ах, Николай <Карлович>, ну, право, – не будем больше об этом говорить… Я же не китайский язык, который можно понимать и не понимать. Поверьте, во мне никакой загадочности нет.

Таубендорф. Я не хотел вас рассердить.

Ольга Павловна. Вот я как-нибудь взбунтуюсь, – тогда посмотрим… (Смеется.) Ох как взбунтуюсь!..

Она уходит. Таубендорф возвращается к столу, садится. В зале – за сценой – гром аплодисментов.

Занавес

Передняя кинематографического ателье. Справа, вдоль сцены, та же серая стена, как и в предыдущем действии. Левее – широкий проход, заставленный кинематографическими декорациями, что напоминает одновременно и приемную фотографа, и балаганные будни, и пестрые углы футуриста. (Среди этих углов очень заметны три купола – один побольше, другие поменьше – охряные луковицы лубочного храма. Тут же валяется балалайка и наполовину развернутая карта России.) В этих декорациях неровные лазейки и просветы (видны в глубине очертанья огромных ламп-юпитеров). Все это напоминает зрителю разноцветную складную картину, небрежно и не до конца составленную. Когда поднимается занавес, на авансцене толпятся русские эмигранты, только что пришедшие на съемку. Среди них – Люл я. Быстро и упруго протискивается на сцену через декорации, загромождающие проход, Помощник режиссера – рыжий, с брюшком, без пиджака и жилета, – и сразу начинает очень громко говорить.

Помощник режиссера. Гримироваться, господа, гримироваться! Дамы налево, мужчины направо. Что ж это Марианны до сих пор нет. Сказано было – в девять часов…

Сцена пустеет.

Затем двое голубых рабочих проносят лестницу.

Голос Помощника режиссера (уже за сценой). Курт, Курт! Во ист Курт? Манн мусс-[11]

Голос теряется.

Затем справа входят Марианна и Кузнецов.

Марианна (на ходу прижимает руки к вискам). Это так возмутительно… Это так возмутительно с твоей стороны!..

Кузнецов…в жизни только одно бывает интересным: то, что можно предотвратить. Охота вам волноваться по поводу того, что неизбежно?

Оба остановились.

Марианна. Ты, значит, своего решения не изменишь?

Кузнецов (осматривается). Забавное место… Я еще никогда не бывал в кинематографической мастерской. (Заглядывает за декорации.) Какие здоровенные лампы!..

Марианна. Я, вероятно, до гроба тебя не пойму. Ты, значит, решил окончательно?

Помощник режиссера (выбегает справа). Да что же это вы, Марианночка! Так нельзя, так нельзя… Хуш[12] в уборную!

Марианна. Да-да, я сейчас.

Помощник режиссера. Не сейчас, а сию минуту. Курт! (Убегает.)