Слепая зона (СИ) - Вечная Ольга - Страница 45

Развожу руками. У меня все тело зацелованное, занеженное, залюбленное. Я медленно укладываюсь в кровать рядом, на самый краешек, чтобы не трогал. Для порядка перед сном ревную Смолина к бывшим, чтобы позлиться. Но даже этого оказывается недостаточно, чтобы вывести меня из метастабильного состояния.

Платон ворочается, потом подползает, обнимает и притягивает к себе. Некоторое время лежу, пытаясь понять, зачем он липнет и что ему опять надо. Снова заниматься любовью? Но нет, дрыхнет.

Жарко. Тесно. Неудобно.

Пожимаю плечами. Обниматься любит, что ли? Смешной.

В нашей семье не принято обниматься, за последние двадцать лет меня касались меньше раз, чем Платон за эту неделю. Я выдала ему отдельное одеяло и подушку, а он все равно липнет. Игрушку мягкую купить, что ли, и подкладывать ему?

Закрываю глаза и пробую уснуть. Как-то подстроиться.

Точно корзиночка. А еще спортсмен! Взрослый мужик! Руководитель! Он прямо во сне чмокает меня в затылок. Глаза распахиваются, а сердце сжимает дикая, голодная нежность.

Лежу. Потом медленно поворачиваюсь. Целую в плечо и укладываюсь в объятиях.

Сон приходит быстро, и такой он сладкий, что я порхаю до самого утра.

***

Платон встает сразу по будильнику и отправляется в душ. Как обычно напряженный и серьезный. Мрачный, взъерошенный, голый и с эрекцией. Все вместе одновременно заводит и беспокоит.

Готовя завтрак, я гадаю: это семейная жизнь началась или мы просто перебиваемся у меня до дедлайна?

Он заходит на кухню — и сразу ко мне. Обнимает со спины. Как будто не хватило ему ночи. Говорю:

— Ты все время молчишь. Меня это тревожит.

Он убирает волосы за левое плечо, наклоняется и целует правое. Воздух наполняется терпким ароматом закипающего в турке кофе. Варю покрепче. Иначе не проснемся.

Платон по-свойски прижимается. Он, я, режущий голод, недосып и кофе. Такой вот ассоциативный ряд у этих отношений. Наверное, стоит добавить еще антифриз, вкус которого иногда всплывает в памяти.

— Я тебя все время хочу, — бурчит Платон, покусывая шею, что одновременно сексуально и щекотно.

Поэтому смеюсь.

— Опасаюсь ляпнуть лишнего, — отшучивается он.

— Как ты вообще? Готов?

У нас важный дедлайн. По своему первоначальному плану Смолин должен был увидеть меня сегодня второй раз в жизни.

— Конечно. — Он снова целует. — Мама придет на презентацию, не пугайся. Она привезет одежду.

— Оу.

— Давай, жги, — покорно позволяет Платон. Снова целует шею несколько раз, касается языком не игриво, а будто пробует десерт.

У меня из-за недосыпа истощение словарного запаса. Ночью, после пика удовольствия, чуть в любви не призналась, поэтому соглашаюсь, что молчать — хорошая идея.

— Мама переживет наш роман? — уточняю.

— Понятия не имею. Я пока не говорил ей.

— Ясненько.

— А ты своим рассказала? — интересуется он.

— Если я расскажу своим, мой брат будет здесь через два часа. И неважно, что самолет летит шесть! Тебе не поздоровится.

Платон хмыкает.

— Цыганская мафия, — подмечает радостно. — Круто.

Пока заканчиваю с завтраком, он отправляется в ближайший круглосуточный магазин за хлебом и молоком. Задерживается.

Омлет остывает, и я беру мобильник, чтобы поторопить. Пишу сообщение — ответа нет.

Машинально я подхожу к окну и вижу Платона недалеко от «Сильвии». Рядом его отец и механик — самый пожилой, но и самый шустрый среди Охотников, — Степан Матвеевич. Они втроем будто бы... ссорятся.

Игорь Смолин замечает меня в окне. Поднимаю руку и машу. Улыбаюсь широко, но он только хмурится. Надо же, выяснил, где я живу. Хотя, наверное, это не проблема — через Егора.

Отец Платона — тяжелый человек.

А может, это у меня судьба такая — не нравиться семьям избранников. Не наркоманка, не страшилище, работаю, с приданым — и все равно не ко двору.

Моя мама — настоящая таборная цыганка, родившаяся в семье, соблюдающей традиции. Ее выдали замуж очень рано, за жестокого, глупого и завистливого человека. Почти сразу она родила мою старшую сестру и оказалась в ловушке. Потом, спустя долгих пять лет, мама познакомилась с папой. Они влюбились, и отцу пришлось с боем вырывать ее из лап бывшего мужа. Маму отпустили, но прокляли. Можно верить в цыганские проклятия, можно смеяться над ними, но так получается, что всем троим ее детям любовь и личное счастье даются с боем.

Или не даются вовсе.

Когда Платон возвращается в квартиру, я уже спокойна. Чуть поплакала, правда, но взяла себя в руки и даже нанесла тональник, чтобы освежить лицо. Ситуация повторяется точь-в-точь как с Тимуром.

Сейчас Смолин скажет, что родители из него все соки выжали. Сколько нервов, как он устал. И я пойму, что виновата. Предложу взять паузу первая. Потому что иначе он будет психовать и срываться на мне.

Платон заносит покупки и отправляется руки мыть. Молча. Вернувшись на кухню, усаживается за стол и нервно хватает вилку. Я смотрю на него в каком-то убийственном, парализующем язык замешательстве. Такого даже с Тимом не было, а ради него я когда-то рискнула всем — отдала девственность, став по цыганским законам испорченной.

Пытаюсь открыть рот и не могу. К своему ужасу, понимаю, что за каких-то четыре дня привыкла к этому странному засранцу. Привыкла так, что любуюсь тем, как он ест.

Господи.

Платон тем временем сметает с хлебом остывший омлет.

— Очень вкусно, малыш. Спасибо тебе огромное, — говорит чуть рассеянно.

Почему-то кажется, что вкуса он не чувствовал.

— Может, возьмем паузу? — решаюсь я.

Он так же рассеянно отставляет тарелку. Потом застывает и резко вскидывает глаза. Прищуривается и злобно сверлит взглядом.

— Надоел? — выпаливает так, будто камень бросает.

— В смысле надоел? — кидаю в ответ дерзко.

— В смысле какую, блядь, еще паузу?

Смотрим друг на друга. Я поднимаюсь, чтобы убрать со стола. Платон рявкает:

— Сядь.

Посмотрите, какой абьюзер! Но слушаюсь. Хочет сидеть перед крошками — на здоровье. Скрещиваю на груди руки.

— Мы опоздаем на работу, ты слишком долго говорил с отцом. Помнишь, что у тебя выступление перед Красноярском и Москвой?

Быстро моргаю, потому что накатывает слабость. Я становлюсь уязвимой.

— Эй. Ты чего, ревешь, что ли? — бурчит Платон недружелюбно. — Иди-ка сюда. — Не хочу.

Тогда он поднимается, тянет за руку, к себе на колени усаживает и начинает жалеть. Как-то все не слишком по плану, и я настороженно помалкиваю.

Этот придурочный целует меня в плечо.

— Прекрати так делать! — вырываюсь. — Иначе я расклеюсь!

— Вообще-то расклеился я, — дерзит Платон с наездом, что не очень-то бьется со смыслом фразы, но от того получается особенно значительно. Не привык жаловаться? Не умеет? — И мне нужна поддержка. Капельку, если вам не сложно.

— Я и предлагаю взять паузу. Что тут непонятного?

— Твоя поддержка, — говорит он спокойно.

Пару секунд не слышу ни звука, кроме собственного сердца. Платон действительно меня просит? Не обвиняет, а просит? Как же атаковать в такой ситуации?

— У тебя море проблем, — напоминаю осторожно.

— И ты поэтому хочешь меня кинуть, да?

— У тебя море проблем из-за меня! Я хочу тебе помочь!

— Полагаешь, если мы расстанемся, мои родители мигом помирятся? Мать перестанет обрывать телефон, чувствовать себя брошенной, выпивать и болеть? Отец смирится с тем, что я вместо репетиций рекламы всю неделю пасусь в научном центре? И обе мои карьеры мгновенно взлетят?!

— Эй, ты чего на меня кричишь?

— Я злюсь! — Он добавляет тише: — Вот и кричу.

— Но как-то же ты жил без меня двадцать шесть лет? — шепчу, поглаживая ежик волос на его затылке.

— Бывшая слилась, когда поняла, что пьедестал в этом сезоне мне не светит. Не ожидал, что ты такая же поверхностная, — сообщает Платон по-детски обиженно.