Дни поздней осени - Сергиенко Константин Константинович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/41
• Следующая

— Что? — Он поднял голову, в глазах его была тоска. — Мы тоже расстанемся, понимаешь? Расстанемся тоже! Все проходит, Маша, и ты покинешь меня...

— Я не покину вас, — пробормотала я. — Я вас люблю.

— Тише, — сказал он. — Этого говорить не надо...

Он держал мои руки, прижимая их к своим щекам...

Потом смотрели на утихающий танец огня. В комнате стало тепло, меня совсем разморило, ведь я выпила много вина.

— Ложись на диван, — сказал он. — Вот плед.

Я свернулась калачиком, а он уселся в кресле с «Леонардо» в руках.

— Вам будет неудобно, — сказала я.

— Хочу смотреть на тебя. Как ты спишь. Я люблю смотреть, как ты спишь.

Потрескивало в печи, отблески замирали на стенах.

— А какая она была? — спросила я робко.

Он не удивился вопросу:

— Что же теперь вспоминать...

— Но вы всегда вспоминаете.

— Да, — пробормотал он, — да...

И больше ничего не сказал. Я уже проваливалась в темноту, засыпала. Утром открыла глаза, он по-прежнему сидел в кресле, лицо бледное, утомленное. И он сказал:

— Ночью я сочинил несколько строк. Это тебе. — Он протянул листочек бумаги.

...Дома оказалась чуть ли не к завтраку и тем ублаготворила домашних. Поспешно отчиталась о «дне рождения», а потом завалилась спать. До обеда спала. Теперь вот сижу, переписываю подарок.

В холодные ночи августа яблоки еще не падают на землю. Я вышел из дома и услышал, а потом увидел над собой самолет. Он ровно нес лампадки огней, и было что-то задумчивое в голосе его полета. Я отошел от крыльца и взглянул на сухой оранжевый свет террасы. Лаяли собаки, каждое звено лая висело в темноте прозрачным стручком. Я повернулся к луне и сделал выдох. Он разошелся пыльным мерцающим облаком, тень от сосны легла по нему мутным столбом. Я ударил в землю ногой, и другая ступня почувствовала легкую дрожь ответа. Что еще делать в холодные ночи августа? За рубленой стеной дома не слышно дыхания. Я знаю, что она спит и короткая прядь упала, накрыв горячую щеку. Я знаю, что могу войти и постоять у дивана, могу вернуться на террасу и сесть за стол. Здесь книги и журналы, перо и бумага. До зимы далеко. Бродит по небу самолет, луна лихорадочно блестит меж сосен, а время застыло на мгновение любви и покоя. Холодные ночи августа! Скоро разъедутся дачники, пройдет по улице хромая собака, и дом всплывет на белой подушке сада. Но и тогда, если войти в ледяную комнату, минуя лиловый прочерк луны, перешагнуть через упавшие листы бумаги и заиндевевшее перо, если прислушаться, присмотреться в угол, всем существом ощутишь ее присутствие, ее легкий сон и тепло, увидишь темные лепестки прядей, упавшие на подушку, весь стебелек фигуры, означенный под одеялом. И в чашечке ладони, положенной у щеки, бледный шарик, недозревшее яблоко августа, подкидыш ночи, еще живой в ее теплых пальцах.

В холодные ночи августа стою, подняв лицо к звездам. Не слышно за стеной дыхания, но в воздухе мерещится его струистая тень. В холодные ночи августа жизнь чертит на небесах свой серебряный вензель.

Итак, слова произнесены. Мы объяснились. Это любовь? Думать о нем беспрестанно — значит любить? Стремиться к нему, забыть обо всем на свете? Но я не могу сказать, что мне так безмятежно. Скорее тревожно. Это любовь?

Мама пыталась завести со мной разговор:

— Маша, что творится с тобой? Ты сама не своя. Быть может, что-то случилось?

Я уверяла ее: ничего, ничего не случилось.

— Ты изменилась, даже глаза стали другие.

— Взрослею, — ответила я.

Мама только вздохнула.

Я теперь живу как за стеклянной перегородкой. Там прежние люди ходят и прежнее говорят, но хуже видно и слышно. Интерес к Диме у меня пригас. Встречаюсь, перебрасываюсь фразами, но это уже не то. Странно, странно! Как все меняется. Дима, по-моему, переживает. В их семье хорошие новости. Диминого отца берут на работу, он будет вести семинар в группе искусствоведения. Все дедушка устроил.

Перед сном все думала, размышляла. Что происходит? Я села в поезд, который со страшной скоростью мчится от родных мест. Уже отчий дом скрылся, знакомая опушка мелькнула, а впереди чужие места. Ах, если бы я могла кому-то открыться! Ане, к примеру, или маме. В книгах только и читаешь, как дочка припадает к материнской груди с признанием, а та ее утешает. Увы! В моем случае это невозможно. Накопилось так много тайного, что открыть его — значит обрушить на головы бедных родственников Ниагарский водопад. Мне не с кем советоваться. Да и о чем? Со мной произошло то, что меняет жизнь человека. Но все это нужно скрывать. Как тяжело! Что дальше-то будет? Я выхода никакого не вижу. Живу с ощущением, что разразится скандал и вся моя жизнь полетит кувырком. Но я ко всему готова.

Кошмарный Синекрылов объявился. Такое впечатление, что меня преследует.

Пошла в магазин, а он навстречу, руки в карманы засунул. Я поздоровалась, спрашиваю:

— Ты к кому приехал?

Он отвечает нагло:

— Парле ву франсе?

Я пошла себе дальше. Он за мной.

— Рука-то прошла? — спрашиваю.

— Все пройдет, как с белых яблонь дым, — ответствовал вздорный юноша.

— По-человечески говорить умеешь?

— Это по-английски?

Я потом Аню спросила, откуда он мог появиться в поселке. Но Аня не знала. Как я изменилась за этот месяц! В другое время узнать, что твое имя вырезали на руке, было бы для меня целым событием. Теперь это всего лишь малоприятное происшествие.

Сегодня воскресный день, полный сбор за обедом. Чувствовала косые взгляды, некоторую часть вздохов пришлось записать на свой счет. Только папа ничего не замечает. Он вздумал поспорить с дедушкой о теориях какого-то канадского профессора и так увлекся, что разбил тарелку. Папа совершенно не умеет спорить, истину ему проще выяснить в рукопашной. Дедушка, напротив, галантен и сдержан. С нами обедал и Костычев-старший. Он все молчал, молчал, а потом не выдержал и поддержал папу. Причем говорил убедительно, и мне показалось, что доводы дедушки выглядят не слишком весомо. Мама, между прочим, смотрела на Костычева с восторгом, глаза ее блестели. Интересные пироги!

После обеда пошли гулять. Дедушка внезапно спросил, не передумала ли я поступать на истфак. Я, разумеется, сделал удивленные глаза.

— Но ты занимаешься недостаточно, — сказал дедушка.

Заверила, что с осени буду заниматься больше.

— А как же твои «этюды»?

— Потихоньку, — ответила я.

У меня, кстати, мелькнула мысль — взять и показать им «Холодные ночи августа», пусть успокоятся. Только изменить немного. На что не пойдешь с отчаяния!

Скоро в школу! В конце лета я обычно скучаю по школе, но теперь думаю о ней с каким-то недоумением. Не покидает ощущение, что, как только войду в школьную дверь, все кончится. Это лето ненастоящее, призрачное. Я счастлива, но иной раз защемит в труди и ясно пойму, что счастье так мимолетно. Оно словно падающая звезда. Вспыхнет на мгновение, черкнет небеса и растает.

• Предыдущая
• 24/41
• Следующая