Дни поздней осени - Сергиенко Константин Константинович - Страница 40

• Предыдущая
• 40/41
• Следующая

Подхожу к даче, сердце бьется сильней. Вижу, что на двери террасы нет никакого замка. Открываю. Ясное ощущение поражает как громом — в доме кто-то есть. Кто-то есть в доме! Кинулась чуть не бегом в комнату и увидела, что на диване лежит человек...

Это был Дима Костычев.

В изумлении застыла. Растерянность, разочарование, но и что-то приятное проскользнуло. Все-таки Дима нашелся.

— Как ты здесь оказался? — спросила я хриплым голосом.

Он повернулся ко мне, и на глазах я увидела слезы.

— И здесь не дают покоя... — пробормотал он, — уйди...

— Как ты здесь оказался, Дима?

Он отвернулся к стене:

— Обыкновенно.

— Но это чужая дача.

— И тут разыскали... — бормотал он.

— Я не искала тебя.

Он вскочил:

— Что вам всем от меня нужно? Не желаю видеть вас никого!

— Но тебя ищут, Дима.

— Как ты сюда вошла?

— Через дверь. — Я пожала плечами.

— На двери замок, я залез в окно.

— Дверь, Дима, открыта.

— Ничего подобного. С какой стати открыта? Мы запираем на зиму. Целая связка ключей, понимаешь? Я специально не стал их брать, чтоб никто не подумал...

Глаза его блуждали, на щеках горел нездоровый румянец. Как у него, мелькнула острая мысль.

— Ты заболел?

— Я здоров, я очень здоров.

— Дай потрогаю лоб.

Голова ужасно горячая. Как у него.

— У тебя температура.

— Неужели? — Голос его звучал насмешливо. — Знаешь, почему я сбежал? Верней, от кого?

— От кого?

— От тебя! Ты... ты негодный человек!

— Почему же негодный?

— Впрочем, нет... ты прекрасный, чуткий, отзывчивый человек. Ты полна сострадания. Ха-ха... — Он повалился на диван и закрыл лицо локтем. — Уже два года я день и ночь думаю о тебе. Целых два года. — Он снова вскочил. — Почему ты сказала, что это чужая дача? Разве ее продали? Я ничего не знаю. Тут приходил один. Но разве продали? Я не взял ключи, пришлось лезть в окно.

— Ты залез на чужую дачу.

— Чужую? — Он с изумлением обвел глазами комнату. — С каких это пор?

А он на него похож, внезапно решила я.

— Это моя дача. Только ее уже продали. Да, продали. Продали дачу дьяволу. Тому, который в очках и шляпе. А мы уезжаем. Больше я не увижу тебя. Докучать не стану... Откуда тут взялся рояль? Это рояль моей бабушки. Он в Москве.

— Это не ваш рояль, Дима. И дача чужая.

— Нет, наш! Это «Блютнер»!

— Верно, — сказала я удивленно, — но разве в Москве у вас «Блютнер»?

— Да, «Блютнер»! Но как он попал сюда? Сколько пыли. Он постарел на десяток лет.

— Полежи, Дима. У тебя действительно жар. А потом мы поедем в Москву.

— В какую Москву? Я не знаю такого города.

— Дима, лежи.

— Я чувствую, что-то нас разделяет. Что-то разделяет нас, Маша. Это стена. Я не могу сквозь нее пробиться. Я чувствую стену меж нами, но только вдвоем нам может быть хорошо. Поверь, я хорошо это знаю.

Может быть, он и прав, подумала я.

— Надо сломать эту стену, надо сломать! Я никого не смогу любить, кроме тебя. А ты не любишь меня, ты не любишь. Я так несчастен, я так несчастен, Маша...

Плечи его вздрогнули. Он кинулся на диван лицом вниз, потом снова вскочил:

— Но в глубине души... в глубине души я никогда не сомневался, что мы будем вместе. Когда-нибудь будем вместе!

Что он говорит, подумала я, невольно проникаясь жаром его слов.

— А ты? — Он схватил меня за руку. — Скажи, как ты думаешь, будем ли мы вместе? Впрочем, глупость. Не отвечай. Мне снился сон. Ты была в белом платье. Я шел в темноте и боялся. Все было темно, ветер шумел в деревьях. Я кинулся к дому, открыл дверь, и там было светло. Ты читала книгу, и на тебе было белое платье...

Девятнадцатое октября! В самую пору надеть белое платье. Надеть белые гольфы, взять в руки ракетку. Игра в теннис среди желтой травы своеобразна. Мяч подпрыгивает, улетает невесть куда и возвращается из-за деревьев снова. Чья ракетка вернула его?

Чей взгляд наградил этот шарик теплом и призывом? В полете мяча есть прощальная плавность. Он парит над деревьями медленно, словно крошечный аэростат. Сверху ему видны оба играющих, но каждый из них закрыт друг от друга декорацией желтых кленов, красных дубов и зеленых сосен. Ток-ток. Удары ракеток. Ток-ток. Токката осенней игры. Что там видно еще с аэростата? Я бы хотела вот так же медленно и плавно лететь над осенним лесом, и пусть бы кое-кто, закинув голову, проводил меня изумленным взором...

И тут небо стало принимать формы прозрачных сводов, деревья преобразились в колонны, в огромном зале со всех сторон появились люди. Они были в прекрасных одеждах, и лица их были прекрасны. Говорили о чем-то сдержанно, и чаще всего до меня доносились слова: «Девятнадцатое октября...» Некоторое время они бродили беспорядочно, но потом соединились в стройную массу. Перед ними поставили прозрачный инструмент, чем-то напоминающий рояль, но больше похожий на птицу, а не только на ее крыло. К этому инструменту, прихрамывая, подошел знакомый мне человек и открыл крышку. Дирижер взмахнул палочкой, полилась музыка, и люди запели высокими чистыми голосами:

На этом обрывается дневник. Я не пытался разыскивать героиню, хотя однажды встреча едва не случилась. Это было спустя год, такой же осенью, когда я снова приехал к друзьям за город. Черную дачу я нашел довольно легко, все сошлось с описанием. Даже заросли шпорника, имеющего второе название дельфиниум, толпились вокруг террасы, и несколько чудом уцелевших лепестков сухо трепетали на осеннем ветру.

Я проник в дом, и надо ли говорить о моем волненье, когда я увидел на столе письмо, оставленное, судя по всему, недавно. Кто-то побывал в доме перед моим приходом, и мне почудилось, что это она. Чувство не обмануло. Письмо было датировано нынешним днем и написано ее рукой. Чужих писем читать не принято, но во всей этой истории я уже не считал себя посторонним. Я прибавил письмо к дневнику, и вся повесть теперь получила свое завершение.

• Предыдущая
• 40/41
• Следующая