Разъяренный (ЛП) - Эванс Кэти - Страница 62

— Я знаю, что сделала моя мать, — с болью шепчу я. — Не знала тогда, но знаю сейчас.

Он смотрит ещё пристальнее, хмуро сдвинув брови.

— Маккенна, — мой голос становится хриплым и мрачным, — всё, что, ты, по-твоему, знаешь обо мне, всё, что ты, возможно, чувствуешь, — всё это прямо сейчас может исчезнуть.

Я замолкаю, чтобы перевести дыхание из-за вспышки охватившего меня дикого горя, а он глухо шепчет:

— То, что я чувствую, никуда не денется. И не изменится. Это не имеет конца. Это…

— Кенна, я дрянь. Я отстой…

— Ого, детка, — останавливает он меня недоверчивым смехом. — Называй меня как хочешь, но будь я проклят, если позволю тебе сидеть здесь и оскорблять так мою девушку…

— Я была беременна, Кенна.

Эти слова обрушиваются на него, как бомба.

Какое-то мгновение я не могу продолжать, меня охватывает тревога. Мгновение я наблюдаю — насколько он неподвижен и молчалив.

— Когда ты меня бросил, я была беременна, — заставляю себя закончить.

Шок не позволяет ему пошевелиться, а меня в это время тихо раскалывает боль. Это мой ящик. Ящик несчастий, который Пандора никогда не должна открывать. Всё плохое, всё без остатка вырывается из моей души, чтобы единственный человек, которого я хочу любить и хочу, чтобы он меня принял, узнал об этом.

— Что, чёрт возьми, ты несёшь, Пандора? — отстранённо звучит его голос. Это стопроцентное неверие.

Ох, это выражение его красивого лица. Я буду помнить его каждый день до самой своей смерти. То, как изменился цвет его глаз с ярко-серебристого до потрясённо-серого. Как застыли в неверии линии его совершенных черт.

И мне требуется вся моя храбрость до последней капли, чтобы выдохнуть остальное:

— У нас есть маленькая девочка.

Он продолжает стоять в шаге от меня, его грудная клетка не шелохнётся, он даже не дышит.

— Она немного моложе Магнолии. Это было закрытое усыновление. — Я едва могу смотреть на него, мне тяжело видеть его нахмуренные брови, побелевшие губы, сжатые челюсти. — Я её бросила, Кенна, — выдыхаю я, и это самые трудные четыре слова, которые мне когда-либо приходилось произносить в своей жизни.

Он не дышит. Не двигается. Совсем. Я обнимаю себя, просто чтобы тело не развалилось на части.

— Меня убивает, что я ничего не знаю… — продолжаю я жалким шёпотом. — Я не знаю, твои у неё глаза или мои. Я не знаю, счастлива ли она. Любят её… или нет. Но что я знаю точно, так это то, что ты был нужен мне рядом. Мне было необходимо, чтобы ты забрал нас и увёз. Я не хотела быть слабой и отказываться от неё, но я не могла её оставить. Мама сказала, что я не справлюсь. И я была напугана и чувствовала себя преданной, и поэтому отказалась от неё… потому что думала, что ты отказался от меня.

Не могу на него смотреть. Он слишком сдержан, слишком молчалив, стоит с опущенными руками, сжав руки в кулаки с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

Меня пугает его молчание.

Он никогда, никогда тебя больше не полюбит, Пандора…

Никогда больше не назовёт тебя «малышкой» или «Пинк», словно это моё имя и, несмотря на всю мою мрачность, оно принадлежит мне…

— Мне пришлось сменить школу, — продолжаю я, в волнении карябая ногтями руки, вверх-вниз, вверх-вниз. — Там я познакомилась со своими новыми друзьями. Мелани, Брук и Кайлом.

Он смотрит на меня так, словно я только что вырвала у него сердце, на самом деле.

И сейчас, впервые за шесть лет, я вот-вот расплачусь.

— Я хотела сделать аборт. Мне нечего было ей предложить. — На каком-то уровне я знала, каким-то образом понимала, что стоит только рассказать об этом кому-нибудь, — ему, — признания вырвутся из меня, и это как выдавливать зубную пасту из тюбика — её невозможно запихнуть обратно. И, как зубная паста, признания льются из меня непрерывным потоком. — Но я была несовершеннолетней, и клиника связалась с моей матерью. Так она и узнала, что я беременна. И даже если то, что сделала моя мать, чтобы нас разлучить… использовать твоего отца против тебя… было неправильным, она не злая. Она тогда потеряла моего отца и была поглощена беспокойством из-за того, что потеряла и меня тоже. Она хотела, чтобы я родила ребёнка. Она сказала, что где-то есть родители, лучшие родители, которые могли бы дать нашему ребёнку больше шансов. Поэтому я согласилась, но… — Я хватаюсь за живот. — Но я не знала, что за эти девять месяцев так сильно к ней привяжусь. Она была частью тебя, и за это я её любила, но в то же время мне было больно чувствовать её внутри себя, потому что ты уехал из Сиэтла без меня. — Я отвожу взгляд, а затем снова смотрю на него, не отрывая глаз от горла, где вижу, как неистово бьётся его пульс. — Я подписала документы, где говорилось, что я не буду пытаться её найти, но я знаю, что она где-то есть. Мы никогда не узнаем, издеваются ли над ней или у неё есть друзья, знает ли она, кто она. Никогда не узнаем, повезло ли ей с матерью, потому что независимо от того, насколько хорошо всё могло выглядеть на бумаге, а вдруг у неё плохая мать. Возможно, она лучше меня, но мне всё равно очень… — Я поднимаю на него глаза, и мне кажется, что обида, бессилие и боль в них отражают то, что я чувствую, — …интересно, похожа ли она на меня? Может быть, она нелюдимая, как и я, и её не понимают. Или, может, она такая же неугомонная, как ты. Или как ты красивая, музыкальная и весёлая.

Всё, не могу продолжать, но когда я останавливаюсь, то слышу надтреснутый голос Маккенны:

— Пинк, — говорит он, затем прочищает горло и качает головой. Надолго замолчав, опускает голову, и я слышу только его дыхание — вдох-выдох, вдох-выдох. — Твоя мать пришла ко мне…

— Знаю, Кенна, — делаю шаг к нему. — Я должна перед тобой извиниться.

— Нет, Пинк. Это я должен тебе шесть грёбаных лет. Я обязан был быть рядом ради тебя и ради неё…

— Нет, я слишком долго ждала, чтобы всё тебе рассказать, а потом ты… ушёл. И стал знаменитым. Ты воплотил свои мечты в реальность, и я больше не могла тебе ничего рассказать. Я была уверена, что если ты не хотел меня, то не захочешь и её.

— Детка, я бы пришёл к тебе. Я безумно тебя любил. — Маккенна притягивает меня в свои объятия, и я чувствую, как сильно он дрожит, как глубоко его потрясла моя новость. Я крепче обнимаю его за талию, целую в мощную шею, и всё, что могу сделать, это целовать снова и снова, пока он стоит, обнимая меня и едва сдерживая эмоции в напряжённом теле. — У нас есть дочь, — почти благоговейно шепчет он мне на ухо.

— Мы потеряли дочь, — шепчу я, пряча глаза от стыда.

Он берет меня за подбородок и поднимает моё лицо к своему.

— У нас родилась дочь, — поправляет он.

В горле стоит комок, но я всё же ухитряюсь произнести:

— Да.

Внезапно взгляд его темнеет.

— Мои девочки нуждались во мне… но меня не было рядом. Мне было больно. Бунтарь, никому не нужный, написавший глупую песню о том, как сильно ненавидел твой поцелуй. — Он проводит по моим губам тем серебряным кольцом, чего я так сильно жажду, и всё моё тело дрожит. — На самом деле, всё, чего я хотел, — это твой поцелуй. Ещё один твой поцелуй. Чтобы твои губы сказали мне, что их обладательница любила меня.

— Мы не сможем её увидеть… не можем с ней поговорить. Ты даже не представляешь, как сильно я об этом сожалею.

— Мы поговорим с ней, — уверяет он меня со стальной решимостью, его кольцо все ещё скользит по моему подбородку и шее. — Я найду способ с ней поговорить.

Меня пронзает чувство любви. Долгие годы я не смела даже надеяться… но теперь во мне проснулась надежда.

— Ты не ненавидишь меня? — секунду колеблюсь, но не могу удержаться от того, чтобы мои руки не скользнули вверх по его затылку.

Он горько усмехается, неуверенно прикусывает губу, а потом поднимает взгляд на меня.

— Я ненавидел тебя, твою мать, своего отца и то, что мы были в разлуке… Я ненавидел всё, что мог, так долго, как только мог, но сейчас избавился от ненависти, Пинк. — Он продолжает кусать губу, в его глазах смесь сожаления и, самое главное, принятия. — Я люблю тебя, — шепчет он. — В общем, мы облажались. Мы здорово облажались. Срань господня, но я не хочу снова облажаться. А ты?