"Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Шахмагонов Федор Федорович - Страница 110

– Вы не знаете, где Эльза? Она бесследно исчезла.

– Почему я должен знать, где она? Я не видел её несколько дней. Во всяком случае, здесь её нет, в чем вы сами можете убедиться.

Насмешливо улыбаясь, он распахнул дверь настежь и демонстративно отошел в сторону, чтобы я мог видеть всю комнату.

– Как вы думаете, где она может быть?

Спрашивая это, я посмотрел ему прямо в глаза. Он опустил их, избегая моего взгляда. В нем было что-то очень неприятное, когда он стоял, вертя дверную ручку. Мой вопрос, очевидно, застал его врасплох, но скоро он снова стал угрюмо-спокойным.

– Я только что сказал вам. Я не видел вашего секретаря вот уже целую неделю. Вы не верите мне?

Несколько дней назад этот человек раболепно просил меня дать ему какую-нибудь работу. Теперь в нем не было и следа прежней униженности. Подчеркивая каждое слово, летчик сказал, что он и его друг устали и теперь ложатся спать. Ни слова не говоря, я повернулся и вышел. Дверь с шумом захлопнулась за мной, и я услышал, как в замке повернулся ключ.

Что мне оставалось теперь делать?

Я позвонил в наше консульство в Стамбуле и попросил встретить поезд, который должен был прибыть туда из Анкары на следующее утро. Я дал им точное описание Элизабет. Может быть, она все же была в этом поезде, но по какой-то неведомой причине решила спрятаться от меня. В самом деле, её поступка ничем нельзя было объяснить.

В полночь из Анкары отправился следующий поезд. Он направлялся не в Стамбул, а в Адану. Я тщательно осмотрел этот поезд, заглянув в каждое купе. Не было никаких следов Элизабет. Затем мне пришло в голову, что, может быть, – при условии, что она ещё жива, – она выехала из Анкары на автомобиле и сядет на этот поезд на первой остановке, которая находилась на расстоянии десяти километров от Анкары. Это было очень мало вероятно, но я уже дошел до предела.

Я вскочил в свою машину и, несмотря на темноту, бешено помчался вперед, стараясь догнать этот поезд. На станцию я приехал за минуту до его прихода. Но ни один человек не сел в поезд.

В ту ночь я уже больше ничего не мог сделать. Я сидел дома и думал. Где бы она могла быть? Неужели Элизабет выбрала тот же путь, что и стамбульские дезертиры? Тогда мне грозят большие неприятности, возможно, даже смерть и уж во всяком случае концентрационный лагерь.

Но она не могла, конечно, выбрать такой путь. В конце концов, она принадлежит к одной из лучших семей Германии; её отец вполне достойный человек, профессиональный дипломат. Нет, я не мог поверить этому.

Возможно, она попала в какую-нибудь катастрофу. Утром надо было все это выяснить. Но как же её вещи? Ведь она взяла с собой все свои вещи (не могла же она, конечно, пытаться добраться с ними до Будапешта самолетом), а это должно было означать, что она не собиралась возвращаться назад. Поэтому как я ни старался, я не мог выбросить из головы мысль о её дезертирстве.

Ранним утром моя жена нашла меня спящим в кресле. Она никогда не спрашивала меня ни о чем, связанном с моей службой, и за это я был очень благодарен ей. Но она видела, что я чем-то сильно удручен.

На следующий день в восемь часов утра я снова отправился в дом, где жила Элизабет. Измученный, полный тяжелых предчувствий, я медленно поднимался по лестнице. Я так сильно задумался, что прошел на один этаж выше, чем следовало, и позвонил, не посмотрев на дверь. Никакого ответа. Я позвонил снова. Дверь отворила полная, пожилая женщина. Она сказала мне, что господина нет дома.

– Какого господина? – спросил я.

Тут только я заметил карточку, прибитую к двери. Квартира принадлежала младшему секретарю английского посольства. Это показалось мне неприятным предзнаменованием.

Спускаясь на этаж ниже, я чувствовал себя совершенно разбитым. На этот раз я позвонил в нужную мне квартиру, но узнал лишь, что Элизабет не вернулась.

Позже я позвонил старшему чиновнику турецкого министерства иностранных дел, который уже должен был быть у себя. Он был дружески расположен ко мне, и я очень хорошо знал его. Я попросил тотчас же принять меня по очень срочному делу.

Сидя в его комфортабельном кабинете, я рассказал ему об исчезновении Элизабет и спросил, не помогут ли мне турецкие власти найти пропавшую девушку, сделав это очень осторожно. Фон Папен, добавил я, очень беспокоится о том, чтобы это дело не попало в газеты. Прежде чем ответить, он немного подумал, а потом сказал:

– Вряд ли это несчастный случай или самоубийство – сейчас я уже знал бы о нем. Боюсь, гораздо более вероятно, что ваш секретарь последовала примеру немецких дезертиров в Стамбуле. По сути дела, едва ли можно в этом сомневаться.

Провожая меня до двери, он добавил:

– Ради вас мне хочется надеяться, что я ошибаюсь.

Вернувшись к себе в отдел, я увидел ответ из Стамбула. Из консульства послали надежного человека встретить поезд, но в нем не оказалось никого, кто хоть сколько-нибудь подходил под описание Элизабет.

Теперь у меня не было выбора. Я должен был сообщить о случившемся в Берлин. Никогда ещё я не испытывал таких трудностей при составлении доклада. В нем я писал, что Элизабет бесследно исчезла и что пока нельзя установить, самоубийство ли это или несчастный случай, но что существует вероятность её дезертирства к англичанам.

Когда я отправил это сообщение, её дезертирство с каждым часом стало казаться мне все более возможным, пока, наконец, я не поверил в него, как в несомненный факт.

Как я и ожидал, из Берлина посыпался поток писем, причем каждое содержало ряд вопросов, на которые я едва ли мог ответить. Само собой разумеется, во всех этих запросах был строгий приказ: любой ценой установить местонахождение пропавшей девушки. Предположение о несчастном случае или самоубийстве не встретило в Берлине поддержки, да и сам я уже перестал верить в это.

Дни тянулись в каком-то кошмаре. Я был озадачен молчанием отца Элизабет – ведь он должен был получить мое письмо несколько дней назад.

На пятый день после исчезновения Элизабет я получил предписание из ведомства Кальтенбруннера. Мне приказывали немедленно отчитаться перед Берлином. Я должен был вылететь следующим курьерским самолетом. 12 апреля я сел в ночной поезд, отправлявшийся в Стамбул. Самолет, на котором я должен был лететь в Берлин, отправлялся 14 апреля. Я предчувствовал, что ожидало меня в Берлине.

Прибыв в Стамбул, я взял у своего друга машину и большую часть дня провел в бесцельной езде по улицам этого огромного города. Я надеялся, не имея на то никаких оснований, что Элизабет могла быть в Стамбуле и что, может быть, совершенно случайно я натолкнусь на нее. Но этого не случилось.

Немецкий курьерский самолет прибыл днем 13 апреля. На следующее утро я должен был отправиться на нем в Берлин.

В консульстве шла сортировка корреспонденции. Я попросил разрешения взглянуть на нее, чтобы проверить, нет ли писем для меня.

На мое имя было два новых предписания от Кальтенбруннера и одно из министерства иностранных дел. В каждом из них содержался суровый выговор за исчезновение Элизабет. Все они делали упор на то, что Элизабет была переведена из Софии главным образом по моему настоянию.

Я положил предписание обратно в сумку и собирался уже закрыть ее, но вдруг заметил небольшой коричневый конверт, тоже адресованный мне. Я вскрыл его и начал читать. В письме было всего лишь несколько строчек, торопливо набросанных на клочке писчей бумаги. Когда я прочитал эти строки, у меня задрожали руки.

Письмо было от моего друга, работавшего в министерстве иностранных дел. В нем говорилось, что, по всей вероятности, я буду арестован, как только моя нога ступит на германскую землю. В некоторых высокопоставленных кругах полагали, что я поощрял своего секретаря к дезертирству и даже помог ей бежать.

Ясно, какие выводы можно было сделать из этого.

Я не имел ни малейшего представления о том, что мне делать. Самолет отправлялся в Берлин на следующее утро. Если бы я вылетел с этим самолетом, меня заключили бы в тюрьму или в концлагерь, как только я прибыл бы в Берлин, а позже, возможно, расстреляли бы. Ибо как я мог доказать, что совсем не виновен в дезертирстве Элизабет? С другой стороны, если бы я остался здесь, это было бы прямым неподчинением приказу. Берлин воспринял бы это как явное признание мною своей вины.