Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ) - Богуцкий Дмитрий - Страница 10

Он был очень нами недоволен.

Он был сильно выше меня, коренаст и сед, мой дед. Резок в движениях и суждениях. Дед никогда меня не выделял из прочих детей, я даже не знал, что он помнит, как меня зовут, до того дня.

Позже мать рассказала мне, что некоторое время мой дед даже предполагал передать мне свое место во владении, но в конце концов очевидный недостаток воспитания и не менее очевидный телесный недостаток заставили его в обход старшинства завещать место младшему брату моего отца, сына которого, того самого лучшего ученика, я избил вчера.

В то время я не оценил этого в той мере, которая, видимо, ожидалась. Урока из этого я не вынес, моей новорожденной самоуверенности ничто не могло положить предела.

Тогда ничто не могло положить мне предела.

Но таким человеком стал Мацуда Хирото, невзрачный отшельник и потрясающе ловкий убийца, обитавший в последние годы после исчезновения заблудшего ронина в бамбуковой роще, к которому и отвел меня дед в то раннее зимнее утро.

Я знал, что он живет здесь. Я иногда таскал сюда ему еду.

Короткий меч в старинных красных ножнах был, как и прежде, у него за поясом.

— Вот он, — бросил мой дед, представив меня седому, но еще не слишком старому человеку в изношенной, но когда-то приличной одежде, сидевшему на ступенях маленького святилища, укрытого в бамбуке, в котором он и обитал по холодному времени.

Мацуда Хирото окинул меня бесцветным, холодным, как наступившая зима, взором и произнес:

— Миямото Мусаси убил первого примерно в этом же возрасте.

— Если его предоставить самому себе, он тоже кого-то убьет, — сварливо отозвался мой дед.

— Н-да, — задумчиво отозвался Мацуда Хирото. — Времена-то переменились. Искусство убить человека уже не самое важное в жизни?

— Что там теперь тот Мусаси делает? — спросил мой дед. — В горах сидит, медитирует? Книжки пишет. Займись им, Мацуда, ему нужна твердая рука, а наш школьный учитель не таков.

Мацуда окинул меня холодным взглядом и произнес:

— Да. Прежде чем учить этих юных убийц в наши времена, нужно уметь убивать. Или эти юные головорезы убьют тебя сами. Если учитель не в состоянии уничтожить ученика, чему доброму и светлому он сможет его научить?

— Мальчишка криворукий, — сварливо отозвался мой дед. — Ничего доверить нельзя, совсем пропащий, если не переучится. Можешь хоть дрова на нем возить.

— М-м, — протянул Мацуда Хирото. — Заманчиво…

И дед ушел, оставив меня с ним один на один.

Мы обменялись с Мацуда Хирото быстрым взглядом. Я поклонился ему.

Так Мацуда Хирото стал моим учителем.

Дальнейшая моя жизнь оказалась не самой легкой.

Мацуда Хирото гонял меня как вьючную скотину и осаживал как дикую собаку, и дрова пришлось потаскать из зимнего лесу, и лед рубить в зимней горной речке, чтобы добраться до воды.

Кормился он теперь от нашего очага. Дома я благодаря его непрерывным поручениям не бывал.

Прежде всего он принялся ставить мне правую руку. Он заставлял меня язвительным словом все делать только правой: воду таскать, есть палочками, махать его коротким мечом, держать кисть и сопли вытирать, только что по земле на ней не ходить, хотя, думаю, могло дойти и до этого.

Когда язвительные речи перестали помогать, он просто привязал мою левую руку к поясу и отправил меня так рубить дрова. Первым делом я едва не отрубил себе пальцы на ноге.

Потом-то я приноровился. Но сказать, что мне это не нравилось, значило не сказать ничего. Я являлся домой едва живой и падал как мертвый. Утром я не мог сказать, что проснулся, пока холод темного утра не выгонял из меня вожделенный сон. Я был измотан, я был изможден.

— Что ж ты такой криворукий? — язвительно терзал он мою нежную душу. — Хорошо еще, что не хромой. Никогда не видел, чтобы так корчились с кистью в руках.

— Вам проще, учитель, — рыдая над текстом из «Троецарствия», что он поручил мне переписывать тем днем, отозвался я. — У вас нет такого увечья. Вам не приходилось так мучиться!

Мацуда, не говоря ни слова, протянул мне обе руки с выставленными вперед натруженными ладонями, безнадежно глубоко исчерченными трещинами складок, и только тогда я узрел, а до того все это время он умудрялся как-то это от меня успешно скрывать, что на его правой ладони недостает большого пальца!

— Я знаю об этом все, — негромко отозвался он.

Он не мог держать меч в правой руке, он не мог согнуть лук так же, как все. Такое увечье делало человека калекой, почти неприкасаемым. Но он все это мог и был в этом лучше многих, уж мне-то это теперь доподлинно известно.

Пожалуй, он знал об этом куда больше, ведь когда-то он был правшой и сумел переучиться, да так, что я, имевший непосредственный болезненный опыт, не замечал иного.

И я заткнулся.

Позже я узнал, что на моем учителе намертво повисла презрительная кличка — Левша. Никто, конечно, не осмеливался сказать ему это в лицо. Но служба его была определена сразу и навсегда — никакой больше службы. Никогда и нигде. В государстве Четырех морей все гармонично и левшей в нем нет. Левша — урод, калека, изгой. Таким он и был. Уродом и изгоем. Опасным уродом и изгоем. И бесполезным. Без поддержки моей семьи этот человек умер бы от голода, в нищете, всеми старательно забытый.

Но он был старый воин, видавший падение Сеула, лишившийся в бою большого пальца на правой руке и героически научившийся биться мечом левой, — и я был у него единственным учеником.

Он был жесток, как жесток нож, вырезающий статую из бревна. Он бил меня, как бьет монах обломок камня, выбивая из него образ будды. Он знал идеал и шел к цели, не сворачивая, не спрашивая моего мнения.

— Не важно, какой рукой ты наносишь удар, — говорил старик. — Во многих школах есть продвинутые техники для обеих рук. Пока ты можешь убить, ты остаешься воином. Тебя неудобно ставить в общий строй, значит, умирать в толпе не для тебя, твой путь — путь одиночки, где твоя особенность становится внезапным преимуществом. Когда садишься в присутствии врага, ты кладешь меч как все, справа, но ты способен выхватить меч левой рукой из лежащих на полу ножен, чего никто не ждет. Развивай способность к первому удару из ножен, и будешь уметь такое, чего не может никто.

Этот человек не был многословен, любезен или дружелюбен. Но чему можно было меня научить, он научил.

— Смирись, — говорил мне Мацуда. — Будь тем, кто ты есть. И тогда ты ясно увидишь свои достоинства. Твои иероглифы пугают людей — а ведь многие почитаемые ценителями стили начинались с этого. Ты можешь быть хорош. Просто не быть тебе таким же, как все, никогда. Это труд жить благонравно с такими задатками. Но для лучших — это всегда труд.

Он был как будда, непостижимый, неподражаемый, ужасающий и снисходительный себе во вред. Иначе зачем было ему возиться со мной?

И наверное, потому он сумел научить меня, неблагодарного леворукого мальчишку, держать кисти и палочки для еды в правой руке. Из сострадания.

— Твоя обычная, общепринятая техника должна быть крайне банальна, обычна, без искры. Это ножны для твоего подлинного меча. Одна техника, один удар, безупречная и неотвратимая, как падение молнии. Тренируйся каждый день и час. Через десять лет никто не сможет превзойти тебя в этом.

Довольно долго я полагал, что Мацуда живет рядом с нами, потому что учит меня уму-разуму, ну, в те времена я был очень юн, а кто из молодых не видит себя в пупе мира?

Но, пожалуй, история с рисовым вором заставила меня впервые задуматься.

В наших скудных местах урожай собирали не в каждый сезон, как на благодатных рисовых долинах вокруг озера Бива. И осень того года выдалась скуднее чем другие.

Мой дед стоял перед сложенной посреди огромного амбара пирамидой рисовых мешков, занимавшей едва ли пятую его часть, и молчал.

— Слишком холодно для риса, слишком сыро для ржи, — мрачно сказал он наконец. — Бывало, в жирные времена мешки с рисом заполняли наш амбар до самой кровли, а теперь? Четверть мешков заберут в княжеский замок, десятую часть — в Эдо, десять — на семена, еще пару мешков съедят мыши. А что будем есть мы?