Дело петрушечника - Персиков Георгий - Страница 19

Носачев сделал паузу. Окончательно погрузившись в воспоминания, он вдруг причмокнул и облизал тонкие губы, и Муромцев с содроганием догадался, что людоед, видимо, припоминает вкус.

— И как же вам удалось выбраться?

— Повезло. Еда придала нам сил, и мы копали еще несколько дней, пока не наткнулись на ящик со взрывчаткой. Укрывшись в дальнем конце пещеры, мы подорвали заряд и выбрались наружу. Там нас нашли наши егеря, привлеченные взрывом. К счастью, этот же взрыв похоронил следы нашего злодеяния, и нас встречали как чудом спасенных героев.

— Что же… — Муромцев был потрясен ужасным рассказом, однако теперь, как ему казалось, он нащупывал ниточку разгадки. — Это многое объясняет. Но все же я бы хотел услышать о событиях, которые случились пятнадцать лет назад здесь, в Д. На Пасху.

— Да-да… — с некоторой неохотой кивнул Людожор. Очевидно, эту часть истории он любил вспоминать гораздо меньше. — Это случилось здесь… После войны прошли годы, и я был уже немолод. Все это время я был одержим мечтой получить профессию. Я кропотливо копил деньги, заводил знакомства, не стеснялся использовать свой статус героя турецкой компании и наконец смог получить аттестат горного училища и чин младшего шихтмейстера. Все, что мне оставалось, — пройти практику тут, в Д., в помощниках у настоящих опытных инженеров. Все уже было так близко — довольствие в девятьсот рублей в год, чин, пенсия… Но все испортили они! — Преступник сжал кулаки от ярости. — Эти два молодых щенка! Мои «начальники» — Душненко и Каргалаки! Издевались надо мной как над холопом. Оба они были из хороших семей — инженеры в третьем поколении, белая кость! А я кто им? Холоп и есть! Сперва они просто заставляли меня работать слугой — тереть табак, водку носить. Мне, взрослому человеку, это было оскорбительно, но ради заветного чина я был готов терпеть многое. Но потом они, видя мою безропотность, дошли до того, что открыто били меня, плевали в лицо. Прознав, что в армии я был денщиком, они стали издеваться и говорить, что я заменял своему офицеру женщину и они впредь тоже будут меня использовать так. Ох! Если бы эти дураки только знали, над кем они издеваются! Но я терпел. До конца моего испытательного срока оставалось совсем немного, и я знал — как только они подпишут бумаги, я их больше не никогда увижу. Но они сами сделали свой выбор. Перед самым праздником этот негодяй Каргалаки вывалил посуду, из которой я ел, в свиные нечистоты. Ему это показалось отличной шуткой. Это положило конец моим сомнениям. Я знал, что сделаю с ними. Просто убить их для меня было недостаточно. Я хотел превратить в нечистоты их самих, сделать их тем, чем они уже, по сути, были. Они заявились ко мне в дом на праздник, хотели поглумиться, как обычно… Тогда я взял топор и зарубил их обоих…

Муромцев заметил, что теперь людоеда трясло мелкой дрожью, а его ногти оставили на столе процарапанные кровавые полосы. Он словно находился в трансе от нахлынувших воспоминаний.

— Дело было на Пасху, — продолжал преступник, уже немного спокойнее. — Все праздновали, и инженеров хватились не скоро. Поэтому я не спеша разделывал их на куски и жарил на сковородке. А по нужде ходил не на двор, а прямо в их тарелки. Такая была моя месть. Видать, крепко тогда у меня мозги перемешались. Когда ко мне наконец пришли, через неделю где-то, я их уже почти дожрал. Только пальцы остались и кости. Я тогда не в себе был, отпираться не стал. Да и что уж тут было отпираться.

— Но вы ясно помните, что происходило в ту неделю?

— Нет. — Он скорчил гримасу и помотал головой, словно отгоняя навязчивые образы. — После того как зарубил их, все как будто серое стало, блеклое. Помню только кровь, мясо, вкус этот… Да не во вкусе дело, мясо как мясо, если так посудить-то. Едят же башкиры конину? Дело все было в том, что я своих обидчиков как бы тела лишил. Поглотил их без остатка и превратил в нечистоты. Потом допросы были, суд. Это все серое уже было, это я плохо припоминаю. Детишки у них у обоих были, малые хлопчики. Один, уж я так помню, рыдал-убивался в суде. А другой и вовсе на меня с кулаками броситься хотел, да не пустили его. А я бы тогда, признаться, и этих хлопчиков бы тоже зарубил да съел.

— А сейчас? — с трудом сохраняя спокойствие, спросил Муромцев. От людоедских историй ему стало дурно, затхлые тюремные запахи кидались в нос и вызывали тошноту.

— Сейчас уже нет. Передумал я за эти годы. Охладел как-то.

— На вас повлияло то, что произошло тогда в пещере, в Балканских горах? То, первое преступление, совершенное не вполне по вашей воле, безусловно, повлекло за собой новое злодеяние? — подсказал сыщик.

— Ну, то дело разное, — неожиданно рассудительно ответил людоед. — В пещере-то я вроде как от голода и не соображал ничего, и через это переживаний особых у меня и не было. Война же. Поручик мой все равно бы погиб зазря. А так он мне помог выжить. Кто знает, может, он и не против был бы. А тут, понимаешь, как вышло с этими инженерами…

Носачев щурил глаза и жевал губами, подбирая слова для новой, неожиданной для него самого мысли. Взгляд обрел осмысленность, и теперь он выглядел почти что вменяемым. Муромцев подался вперед, почувствовав что-то важное, что крутилось в безумном мозгу преступника.

— Так уж они меня разозлили, что я стал словно не я. Словно подменили меня. Или даже нет. Словно я кукла балаганная, на манер Петрушки…

— Петрушки? — переспросил сыщик, не веря своим ушам.

— Ну да, Петрушки. Кукла балаганная, которую на руку надевают или за веревочки дергают, а она во всем подчиняется. Вот и я был вроде такой куклы, которую невидимый кукловод неволит. Только этот кукловод-петрушечник будто бы я сам и есть. И комедь эту я сам написал. Давно, еще когда в пещере сидел в темноте и мясо поручика моего жрал. Это тоже я. И вот понял, что пришло время комедь эту, давно написанную, разыгрывать. И все это я сам был — и Петрушка, который мясо топором рубил, и кукловод, который этим Петрушкой управлял, и автор, который эту комедь кровавую придумал. Все я один.

Людожор замер и уставился в одну точку, беззвучно шевеля губами.

Зал управления полиции вновь был полон людей. Море черных мундиров волновалось, иногда по нему пробегала сизая рябь табачного дыма. Зал гудел, кашлял и скрипел старыми стульями на все лады.

Муромцев терпеливо ждал тишину, иногда поглядывая на потрепанного Нестора. Тот молча сидел на кривом табурете, шмыгая носом и потирая то и дело колени. Наконец Роман не выдержал и поднял правую руку вверх. Это привлекло внимание собравшихся, и гул стал стихать. Сыщик прочистил горло, прикрыв рот кулаком, и начал свой доклад:

— Итак, господа, сразу к делу! Нами установлено происхождение ручек тех кукол, что убийца засовывал жертвам в рот.

Роман сделал паузу, ожидая реакции полицейских, но зал безмолвствовал. Лишь с улицы доносились резкие окрики кучеров и нервное ржание лошадей в упряжках.

— Шестнадцать лет назад, — продолжил Муромцев, — их покупал некий пожилой пан лет шестидесяти, якобы для своего сына, коему на тот момент было не больше десяти лет. Покупал он их в магазинчике деревянных кукол, что недалеко от центра Варшавы. В общей сложности приобрел более десяти штук, что, в свою очередь, и приводит нас к убийце! Этот пожилой господин, как мы предполагаем, житель южных губерний, мастер смог определить по его говору.

Из глубины зала вдруг раздался вопрос:

— Зачем же ему столько кукол-то? Вы узнали?

Роман потер лоб и медленно ответил:

— Якобы мальчишка хотел устроить что-то вроде театра в своей усадьбе.

Тут взял слово старый полицейский, сидевший в первом ряду:

— Но позвольте, не сходится, шановний пан!

— Что именно? — холодно поинтересовался Муромцев, медленно подходя к сидевшим впереди черным мундирам.

— На какого черта ему одинаковые куклы, Петрушки то бишь? — Старик оглянулся в зал и продолжил: — Ведь в балагане-то они все разные: и Арап есть, и Дунька, и Дитя, и Черт, и Батюшка! А это что же за комедь такая с одинаковыми Петрушками?