Дело петрушечника - Персиков Георгий - Страница 26

После непродолжительной экскурсии по темным и пыльным комнатам они оказались в уютном кабинете, на полу которого лежало несколько медвежьих шкур. Купчинский указал на них бокалом и с гордостью сообщил:

— Сам добыл! В столице, поди, такого уже не встретишь?!

— Да уж, — согласился Роман.

Купчинский достал с полки шкатулку и, сдув с нее пыль, поставил на стол. Открыв ее маленьким ключиком, вытащил пачку бумаг и протянул Муромцеву со словами:

— Вот, здесь все документы. Планы застройки, купчая и что-то еще, уже и не припомню. Да вы присаживайтесь, господин Муромцев! Шутка ли, столько проехать!

Сыщик пододвинул керосиновую лампу, которую услужливо зажег от свечи Купчинский, и принялся изучать бумаги.

— Как вы сами могли заметить, — продолжал словоохотливый майор-отставник, вздыхая, — флигель давно не используется, как, впрочем, и третий этаж. Не по средствам нынче.

— Скажите, — спросил Роман, откладывая в сторону бумаги, — а кому дом раньше принадлежал? Там, в купчей, неразборчиво написано.

— О, это был известный на весь город аристократ и дворянин, — ответил Купчинский, — звали его Пантелеймон Груша. Дом содержал очень богато, давал балы, приемы по несколько штук в месяц! Но потом проигрался в пух и прах, как говорится, поиздержался, заложил сначала имение доходное, потом уж и второе. А после и вовсе этот дом продал, чтобы с долгами рассчитаться.

— И что же с ним стало?

— В Париж уехал и там умер, в нищете и одиночестве.

Роман достал из саквояжа рисунки убитого художника и протянул их майору со словами:

— Взгляните на эти рисунки, господин Купчинский. Может, вы кого-то узнаете на них?

Майор залпом допил остатки вермута с джином и принялся рассматривать листки.

— Нет, никого не узнаю, — вскоре заявил он, — однако дом мой, но времен Груши! Смотрите, вот такие были здесь подсвечники и люстры, которые он тоже распродал, кстати.

— А есть здесь кто-то, кто мог бы узнать людей на этих рисунках?

— Да, есть, — ответил Купчинский, — мой лакей Гефест. Он мне от Груши достался, уже тогда был старым, как мир. А сколько ему сейчас лет, и сам, наверное, не вспомнит! Он хорошо знал дом, и я его оставил у себя. Служит исправно, ничего не скажу.

— А что за имя странное такое?

— Гефестом его сам Груша прозвал, за хромоту. Как его на самом деле зовут, одному богу известно и самому Гефесту.

Купчинский взял со стола колокольчик и потряс им в воздухе, огласив кабинет пронзительным медным звоном, от которого Роман вздрогнул. Вскоре в кабинет вплыл хромой походкой, словно танцуя, старик, встретивший Муромцева на входе.

— Вот, Гефест, — сказал ему Купчинский, — взгляни на эти рисунки, что барин привез. Узнаешь ли кого здесь?

Тот внимательно стал перебирать на столе листки, шевеля губами. Брови его высоко поднимались, от чего морщины на желтом, как пергамент, лбу становились темными и глубокими.

— Лица вроде знакомые, барин, — наконец ответил он, — но по именам не вспомню.

— А про барина своего прежнего что рассказать можете? — спросил Роман.

— Что ж, барин мой, Пантелеймон Вячеславович, жил на широкую ногу, — сказал старик, и лицо его посветлело, — весь третий этаж у него под благородные собрания был отдан. Англицкий клуб был каждый шесток и воскресенье. Еще было собрание Муз по средам — это когда собирались поэты, художники и музыканты.

Муромцев прикурил папиросу от керосиновой лампы и спросил:

— А купцы в тот англицкий клуб были вхожи?

— Да ведь клуб невелик был, — фыркнул Гефест, — так что все вхожи были. Чай, не Питербурх и даже не Киев. Несколько раз у нас даже Дворянское заседание было, и губернатор по приезде заседал, и сиротские суды проходили, бывали и обычные суды, и аукционы, балы еще…

— Погодите, — остановил его Муромцев, — вы сказали — сиротские суды?

— Ну да, — подтвердил Гефест, переминаясь с ноги на ногу, — собирались по необходимости, когда думали, куда сироту пристроить, под чье опекунство, значит. Вот всем миром и решали. Но обычно это уже заведомо было понятно, кому сиротку отдать — крестному или дальним родичам. Но иногда так бывало, что и не находили никого, вот тогда уже спорили.

Роман снова полез в саквояж и достал пачку рисунков и фотографий, на которых были изображены жертвы.

— Попрошу вас взглянуть еще раз на эти рисунки и карточки. Не припоминаете ли этих господ на заседаниях тех сиротских судов?

Купчинский налил из бутылки джина себе в бокал и медленно спросил:

— Позвольте, Роман Мирославович, но какое это имеет отношение к делам недвижимости?

— Я позже вам все объясню, уважаемый господин Купчинский, — ответил Муромцев, протягивая Гефесту очередные рисунки.

— Купца-то видал, — ответил старик, — имени не припомню, а этого как не знать — это ж наш художник Ромка Никольский, только куда как старше. Он тогда везде рисовал и при суде прислуживал и на всех совещаниях. Видать, в зеркале себя намалевал, точно, вон и подпись. Да, вот и доктора припоминаю, он служил недолго у нас, потом переехал. Но в сиротском совете заседал, это точно. И этого еще… секретаришку, как бишь его…

Старик потер ладони и закрыл глаза. В тишине было слышно лишь, как майор глотками допивает очередной бокал джина, уже без вермута.

— Ничипоренко! — вдруг вскрикнул Гефест. — Точно! Валька его звали! Уж и не хлопец, а все в сектретаришках сидел. Поди и сейчас секретарит?

— Нет, учиться пошел, — грустно вздохнул Муромцев, — только не доучился.

— Ну, я и не удивлен, — ответил с удовлетворением старик, — способностей у него маловато. Писанину любил, а писал черт знает что.

— А вот этого человека узнаете? — Роман показал новую фотокарточку.

— Может, и видел, не знаю.

— Это Евген Радевич, учитель.

— Нет, шановний пан, не помню! Вы лучше вот что, поезжайте завтра к нынешнему голове. Он в архивы заглянет, и вы все сверите. Я хоть память пока ясную имею, что-то подзабывать все стал. С вашего позволения я пойду, господа, к ужину готовить.

Старик по-военному отдал честь, повернулся и захромал прочь.

Ночь Муромцев провел в захудалой гостинице с громким названием «Версаль», которую посоветовал радушный и гостеприимный Купчинский. Выспаться ему не удалось по ряду причин: сначала его атаковали комары, налетевшие в раскрытое окно, затем, когда летающие кровопийцы ретировались, за свою кровавую трапезу принялись клопы. Благо, Роман Мирославович предусмотрительно не стал полностью раздеваться, и насекомые не сильно докучали, к тому же в саквояже нашелся немецкий порошок от этих тварей, коим сыщик обильно посыпал скрипучую кровать.

На рассвете Роман Мирославович спустился в пустой ресторан с намерением выпить кофе, однако никого из персонала так и не смог найти. Настроение испортилось окончательно, и Муромцев вышел на улицу.

Город начинал просыпаться. Розовые лучи солнца красили дома и заборы, прогоняя ночные сумерки куда-то на запад, в овраги и низины. Из-за угла показался бородатый дворник с метлой. Он шел медленно, хромая и подволакивая ногу в обрезанном валенке. Во рту его дымила короткая трубочка, и пепел с нее сыпался прямо на бороду, очень похожую на метлу, которую он нес на плече.

Роман Мирославович остановился и, когда старик поравнялся с ним, спросил:

— Доброе утро! Не подскажете, где мне городского голову вашего найти? В думе, наверное?

Дворник остановился, оперся о метлу и, почесав подбородок, ответил:

— И вам не хворать, шановний пан. А чего голове в такую рань в думе сидеть? Они завтракают в «Черноморской звезде» кажное утро. А после в управу пойдут.

— А далеко эта «Звезда»?

— Никак нет, пан начальник, в квартале отседова, в ту сторону, — старик махнул метлой вдоль улицы и пошел дальше.

Муромцев быстро отыскал нужное заведение. Городской голова действительно сидел за одним из столиков на веранде и пил кофе. Роман Мирославович сглотнул слюну и решительно пошел в ту сторону.