Дело петрушечника - Персиков Георгий - Страница 34

— Это о каких еще других жертвах?! — Душненко вскочил и раскинул руки в показной уголовной истерике. — Я грех на душе держать не стану! Про всю кровушку пролитую я вам рассказал!

— Успокойтесь, Душненко, — проговорил Муромцев, указывая ему на стул, — я о другом. Скажите, вы помните другого мальчика по имени Иоаннис Каргалаки? Он был такой же сирота, как и вы, но на суде ему повезло больше и его определили к опекуну. Тогда как вас направили в приют.

— Как не помнить? Помню, конечно, — на лице Душненко появилась злая улыбка, — сколько я слез выплакал по ночам, избитый и голодный, когда думал о своем невезении. Хотя чего удивляться — достаточно было в зеркало посмотреть, и сразу все стало бы ясно. Иоаннис тот красавчик был, голосок как флейта. А посмотрите на мою рожу — рябой, нечесаный, конопатый! А как отца убили, так я словно черт кидался на того пузана-опекуна. Даже на башмак ему, помнится, плюнул и по матери обругал. Немудрено, что он взять меня не захотел. Да что ж теперь жалеть, сложилось как сложилось.

Цеховский открыл обе половины окна, повернулся и спросил:

— За что же вы плюнули на господина Жумайло?

— А нашелся тоже спаситель хренов, — горько усмехнулся бандит, — начал нам про свой балаган кукольный байки рассказывать. Что он, мол, с другими ребятами театр делает, как они в костюмах пляшут. Так меня чуть не вывернуло от отвращения. Сюсюкал там что-то, чуть ли не как собачонка на задних лапах перед нами ходил.

Душненко в сердцах плюнул на пол и испуганно посмотрел на полицмейстера.

— Продолжай, — скрипя зубами, проговорил Цеховский.

— Так вот, противный тип он был. А Иоаннис тот был рад-радешенек. Еще бы, в приюте он бы и дня не прожил. Мягкий был слишком, слабый. Такой, как говорится, губошлеп. Так что, я думаю, Господь подрядил нас так, как оно должно было быть. Иоаннис, значит, к тому дурачку в куклы играть, а меня в приют. Что же, и в приюте люди живут. Никто ведь тогда не думал, что я таким вот вырасту бандитом и душегубом, а оно вон как вышло.

Роман подошел к окну, закурил и спросил Душненко:

— Вы завидовали Иоаннису?

— Поначалу мне было его даже жалко, потом думал, что я вроде как подвиг совершил. Мол, сам в приют отправился, а его туда, к театралу этому. А завидовать — нет, не завидовал.

— А может быть, вы считали решение судей несправедливым? Ведь они могли вас обоих отправить к господину Жумайло или хотя бы вас.

— Да я сам к нему не захотел идти, поймите! Да он бы и не взял меня. Хорошо хоть Иоанниса взял, богоугодное дело сделал, спас его практически от смерти верной. Может, один грех мне за это спишется. Кстати, как он там поживает? Надеюсь, добропорядочным гражданином стал, не то что я?

Роман пропустил вопрос Душненко мимо ушей и снова спросил:

— А почему у вас такая неприязнь к кукольному театру?

— Да нет у меня никакой неприязни! — устало махнул рукой Душненко. — Я сам не прочь на Петрушку в балагане посмотреть! Просто дело это не мужское.

Муромцев посмотрел на Нестора. Тот тут же схватил саквояж, стоявший у ног, и поставил его на стол. Роман подошел к столу и стал доставать из него кукольные ручки, найденные во ртах убитых. Душненко с интересом смотрел то на Муромцева, то на деревяшки, лежавшие в ряд на грязно-зеленом сукне.

— Не узнаете ли вы эти вещицы? — спросил Роман, отходя от стола в сторону.

Душненко взял одну из ручек и стал рассматривать, то поднося к глазам, то отдаляя, и даже понюхал, а затем, улыбнувшись, сказал:

— Вроде ручки кукольные! В куклы играть будем, господин сыщик? Что же, все веселее, нежели клопов в камере давить, давайте поиграем! Ля-ля-ля, тру-ля-ля! — Он противно засюсюкал, устроив фехтование ручками, которые у него тут же отобрали.

Дальше Муромцев бандита уже не слушал, мгновенно потеряв интерес к его персоне. Он многозначительно посмотрел на хмурившегося у окна Цеховского, давая тому понять, что как бы ловко ни врал отпетый бандит Душненко, на маньяка, убившего членов опекунского суда и самого опекуна, он совсем не был похож. Ведь настоящий убийца был идейной личностью и не преминул бы в такой момент закатить истерику из-за несправедливой судьбы. И уж точно поведал бы сыщикам о том, как и за что он казнил негодяев из опекунского суда, разрушившего его жизнь.

Роман убрал ручки в саквояж и достал фотокарточки убитых со словами:

— Потрудитесь рассказать господину полицмейстеру, знаете ли вы этих господ, а также где вы находились в даты, которые он вам укажет.

Роман кивнул Цеховскому, шепнул Нестору: «Протокол допроса потом возьми у писаря» — и вышел из допросной в полной уверенности, что убийцей-петрушечником Душненко не был.

Те несчастные дети, оказавшиеся в тяжелое время под опекой Яна Жумайло, давно повзрослели — самому старшему исполнилось двадцать семь лет, а младшему, тому самому Иоаннису Каргалаки, было уже двадцать.

Еще в самом начале следствия была высказана догадка о том, что жестокий опекун мог издеваться над своими подопечными. Однако по мере расследования факты заговорили как раз об обратном. Ян Жумайло, по воспоминаниям людей, немного знающих его, производил впечатление человека мягкого и вполне доброго, вовсе не способного на жестокость, тем более по отношению к детям. К тому же его сильно подкосила в душевном плане гибель жены. Это было известно со слов соседей и немногочисленных знакомых добродушного помещика.

Потеряв горячо любимую жену, с которой он вместе увлекся идеей народного театра, Жумайло без остатка посвятил себя новому увлечению. Со стороны это выглядело как одержимость, но дело было вполне себе безобидное, хоть и выходило за условные рамки принятого в обществе поведения — большинство его соседей повально увлекались охотой, держали породистых собак или гнали медовуху на собственных пасеках. Поэтому домашний театр с трудом вписывался в помещичью идиллию малороссийской глубинки. Но люди с пониманием относились к чудачеству Жумайло и даже посещали представления, которые пожилой господин регулярно давал в своем имении.

Мечту о театре Жумайло смог реализовать, но нерастраченную любовь, желание заботиться и во всем помогать он так и не успел подарить своей молодой жене. И все эти благородные чувства просили или даже требовали выхода. Требовала выхода и жажда христианского милосердия — об этом поведал отец Петр, духовник господина Жумайло. Кстати, это именно отец Петр посоветовал убитому горем помещику усыновить сирот, а также намекнул, что, мол, театр станет еще более интересным, если в нем будут играть дети. К тому же, смекнул уже сам вдовец, за опекунство от государства полагается финансовое вспоможение, которое могло оказаться весьма кстати для его пришедшего в упадок холостяцкого хозяйства. И как в очередной раз показали соседи, Ян Арнольдович обращался с приемными детьми как с родными, любил их и всячески баловал, а они, в свою очередь, платили ему тем же.

К работе над театральными постановками господин Жумайло старался привлекать всех своих подопечных. Ребятишкам это нравилось. Дети вместе с опекуном мастерили декорации и шили костюмы для самих себя и для своих кукол, разыгрывали новые сцены из предстоящих представлений прямо на лужайке перед усадьбой. И примерно раз в несколько месяцев жители округи приходили посмотреть новый спектакль.

Так продолжалось несколько лет. Помещик неумолимо старел, а его дети так же стремительно взрослели, теряя интерес к театру, пока постановки полностью не прекратились. Достигая совершеннолетия, подопечные вдовца один за другим покидали старого опекуна и больше уже не возвращались. Знакомые жалели несчастного старика, который отдал столько сил, средств, заботы и здоровья на то, чтобы вырастить сирот, а в ответ получил лишь забвение. Никто из его подопечных ни разу не приехал его навестить, словно его и не было в их жизни.

Впрочем, таким отношением к старикам в нынешнее время трудно кого-то удивить. Нечто похожее можно было увидеть почти в каждой помещичьей семье: гнездышко пустело, когда дети разлетались кто куда — на службу или замуж, а возвращались они лишь для того, чтобы поделить между собой доставшееся от забытых родителей наследство.