Дьявол в руинах (ЛП) - Вольф Триша - Страница 23

Я была совсем маленькой, когда она впервые сказала мне своим мягким шепотом. Тогда я не совсем понимала и не до конца осознавала смысл. Я помню, что ожидала второй половины, как будто в этом изречении была еще одна часть, которую она скрывала, ожидая подходящего момента, чтобы передать мне.

Я жалею, что так и не спросила ее об этом перед смертью.

Хотя с помощью мудрости и депрограммирования моей тети я смогла понять, что, возможно, пыталась передать моя мать.

Теперь я понимаю, что женщина в клане, которая бунтует против своего места, воспринимается как неуправляемая, непокорная и позорная для мужа и мужчин ее семьи, из-за чего мужчины кажутся слабыми в своей неспособности властвовать над ней.

Но более того, этот глубоко укоренившийся страх исходит из самого ее неповиновения. Если женщина думает и действует самостоятельно, если она бунтует и противостоит кланам и архаичным правилам и структуре, то вся система начинает разрушаться изнутри.

Потому что именно женщины создают основу, на которой эти мужчины могут свободно наживаться. Поскольку роль женщины заключается в том, чтобы помогать и поддерживать мужчин, все, что мы делаем, должно быть в интересах организации.

Мы — воспитательницы, и мы следим, чтобы о наших мужчинах заботились и ухаживали за ними. Откладываем деньги в тюремные кассы наших сыновей и мужей, пока они отбывают наказание. Незаметно перемещаем деньги между организациями, занимаясь «мелким» хобби, чтобы это не было обнаружено властями. Даже перевозим наркотики в собственных автомобилях с нашими детьми на заднем сиденье.

Я слышала претензии ко всему этому и даже больше.

И чем же клан отплачивает нам за нашу преданность, за наше служение?

Однажды я услышала, как мой отец сказал:

— Сука, которая больше не может смотреть тебе в глаза, должна быть убита, и убита быстро, иначе она тебя укусит.

Ты либо предан Ндрангете, либо мертв для нее.

В задумчивости я провожу пальцем по прохладному мрамору кухонного острова, вспоминая тот первый разговор с тетей, в котором она раскрыла свою секретную операцию. Она рискует жизнью, чтобы освободить женщин, которые хотят выйти из Ндрангеты.

Если мой отец когда-нибудь узнает, что женщины в его семье замешаны в предательстве такого масштаба, он накажет свою собственную сестру самым унизительным и публичным образом, чтобы сделать ее примером, чтобы перенаправить этот страх обратно в нас.

Вот почему, когда Ник врывается в парадные двери своего дома, весь в крови и с пылающими болью глазами, я разрываюсь между воспитанием, которое мне внушили, и страшным, но яростным внутренним голосом, твердящим, что я должна бежать и оставить его страдать.

Я отталкиваюсь от кухонного острова, когда он входит в арочный дверной проем. Его глаза блуждают по мне в жаркой погоне, и я не знаю, оценивает он мою персону или решает, куда ударить первым.

— Ник…? Что случилось? — Ненавижу, как дрожит мой голос. Его вызывающее, всепоглощающее присутствие забирает воздух в комнате, оставляя меня почти бездыханной.

— Ты здесь, — говорит он, а затем стонет, ухватившись за край острова, чтобы устоять на ногах.

— А где еще я могу быть? — спрашиваю я, забыв о своем замешательстве, когда замечаю, что на нем нет рубашки. Его пиджак от костюма расходится, обнажая голую грудь. Я прикусываю уголок губы, отводя взгляд от подтянутых мышц его пресса и четко очерченных мышц пресса, проступающих над брюками.

Когда я вижу его руку, опирающуюся на мраморную стойку, я ругаюсь.

— Господи, Ник. Что случилось с твоей рукой?

— Ничего.

Он мог бы лишиться конечности прямо сейчас и все равно утверждать, что "ничего" не случилось.

Вопреки здравому смыслу, воспитание во мне побеждает. Я бормочу себе под нос, обыскивая ящики и шкафы в поисках антисептика и бинтов. В доме мафии всегда есть средства первой помощи наготове.

Конечно, позвольте мне обработать раны моего врага и выхаживать его до полного выздоровления, прежде чем я всажу клинок в его сердце, чтобы покончить с его жизнью.

Совершенно логично.

— Ты собираешься рассказать мне, что произошло? — требую я. — Где ты был всю ночь? Как давно ты ранен?

Его внимание направлено на Вито, как будто он опасается говорить в присутствии моего телохранителя. Вито всегда со мной, сколько я себя помню, за исключением тех месяцев, которые я провожу со своей калабрийской семьей, и я часто забываю, что он вообще находится в той же комнате.

Я поворачиваюсь к своему телохранителю.

— Мне нужно, чтобы ты вышел. — Он скрещивает свои мощные руки и бросает на Ника убийственный взгляд, который говорит о том, что у него все еще есть слова об их вчерашней встрече в бассейне.

— Не думаю, что это разумно, мисс Кассатто.

— Я и не спрашиваю, — говорю я, делая шаг навстречу Нику, прежде чем он успевает сделать шаг, чтобы покончить с этим делом самостоятельно.

В ответ на мой серьезный тон и настойчивость Вито уступает, тяжело вздохнув.

— Я буду за углом, — заверяет он меня, не сводя прищуренного взгляда с Ника, когда тот выходит из кухни.

Я беру бутылку с антисептиком и чистое полотенце.

— Сними пиджак, — инструктирую я Ника.

Он немного колеблется, затем вздергивает бровь в знак бравады и начинает стаскивать черный пиджак с одного плеча. Он сдерживает вздох, когда грубый материал скользит по его руке.

Когда он стоит передо мной, его татуированная грудь оказывается в поле моего зрения, мои щеки заливает румянец. Тепло его тела прижимается ко мне от его близости, его кожа излучает тепло, как печь.

Это ощущение отличается от того, когда мы были в бассейне, — более интимное. Тогда вода хотя бы служила барьером между нашими телами. Воздух же не имеет никакого барьера и заряжен мощным током, притягивающим меня к нему, как сталь к магниту.

Чтобы спастись от его напряжения, я поворачиваюсь к медикаментам на стойке.

— Ты не должна этого делать, — говорит он, положив одну из своих раненых рук на прилавок.

— Я знаю. — Я осматриваю воспаленные красные пятна на его запястье и кисти. — Ожоги? — спрашиваю я, прежде чем приступить к лечению травмы.

— Химические, — подтверждает он. — Кислотой.

Я сразу же понимаю, что произошло. Мой отец ценит старые методы. Я забираю бутылку с антисептиком и откладываю ее в сторону, вместо этого указывая Нику на раковину.

Он опускает руки в раковину, и я поднимаю на него глаза.

— Будет больно, — предупреждаю я.

Он насмешливо вздыхает.

— Еще больше?

— Не будь ребенком. — Я подкладываю полотенце под его предплечья и включаю кран. Я наливаю в ладонь пару капель мыла, затем делаю успокаивающий вдох, прежде чем начать мыть руки Ника.

Он шипит между стиснутыми зубами, но в остальном не вздрагивает. Я осторожно наношу жидкое мыло на тыльную сторону его рук, превращая его в скользкую мочалку, стараясь не задеть ожоги.

— Он заставил тебя это сделать? — спрашиваю я, когда наши ладони соприкасаются. Я смываю засохшую кровь и смотрю, как она стекает в фарфоровой раковине. Я понимаю, что мои слова, вероятно, задели его гордость больше, чем кислота, попавшая на кожу.

Ник наблюдает за тем, как мои руки очищают его ладони, с затаенным восхищением: боль, очевидно, утихла. Ощущение его шершавых ладоней, мозолистых и сильных, действует на мою шелковистую кожу, как кремень на гладкую сталь, заставляя меня задуматься о том, какими бы были его руки на моем теле. А когда Ник ловит одну из моих рук в свой крепкий захват, мое сердце учащенно бьется. Он переворачивает мою руку, благоговейно осматривая пальцы и ладонь, словно инородный предмет.

Его взгляд сужается на моем кольце, и я подавляю инстинкт вырваться из его хватки.

— У тебя такие маленькие руки, — говорит он, вместо того чтобы ответить на мой вопрос. Его большой палец скользит по зажившим мозолям на моей ладони — тем самым, которые я заработала за месяцы тренировок по владению канне. — Откуда у принцессы мафии мозоли.