Вдовье счастье (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 18

Из груди вырывался нездоровый, неправильный смех. Я сидела, кудахча и кашляя, не давая новой истерике воли, и не знала, кто победит.

— Так вы… вы… вы что же, весь дом скупщику продали? — выкашливала я сквозь слезы. — Все, что смогли увезти?

— А то, — важно кивнула Лукея. — Что в коляску твою влезло, то и вывезли. Что купцу Теренькову свезли, а что вон Ефимкиному дядьке. Много не дали, должна понимать, но что есть, то есть, то все твое.

В то время как обласканные поэтами утонченные нобили упивались своим надо мной превосходством, зависимая от меня, презираемая несвободная чернь рисковала собой и своей свободой. Я представила, как они боялись дышать, когда проезжали мимо городовых, как замирали от любого взгляда в их сторону, как упрашивали, умоляли, с кровью вырывали у скупщиков каждую монету — все ради меня.

Я порывисто поднялась, подбежала к Лукее и обняла ее, а потом — Ефимку.

— Спасибо, спасибо, — шептала я, и слез мне уже не было стыдно. — Спасибо…

«И простите», — прибавила я про себя. Украшение так и торчало из моего бедра, причиняя боль и не давая снова сорваться, и вот бы так и ходить, раз ничто больше не спасает от физически болезненной паники.

— Ты, барыня, собирайся, — деловито посоветовала Лукея, пригляделась ко мне, выдернула булавку, я ойкнула. — Купец Тереньков квартирку дает, малая, но нам достанет. Тридцать серебром за месяц будет.

Я села на корточки, начала собирать драгоценности, рассыпанные по полу. Когда муж Веры уже умирал, когда уже было ясно, что все усилия докторов тщетны, она не стала продавать его украшения, рассталась со своими. Что это было — любовь? Пастырь говорил правду, Вера любила мужа до потери разума? И это не преувеличение. Жалею ли я, что мне не довелось за всю жизнь испытать подобное чувство?

Ну ее к чертовой матери, эту любовь, если она поставляется в обмен на трезвую голову. У меня есть дети, у меня есть — хоть в этом не врали писаки и стихоплеты — верные слуги. Да я счастливица!

Лукея уже положила сверток с деньгами на столик, и монетки мерцали волшебно под свечой. Я бросила туда же драгоценности, сквозь еще не высохшие слезы усмехаясь: я, как юная Вера когда-то, радуюсь капле в море. Но эта юная Вера выстояла и поднялась до вершин.

Я глубоко вздохнула несколько раз, усмиряя паническую атаку. Врут, не помогает ничего, разве что медикаменты, но их здесь нет, рассчитывать не приходится ни на что. Я должна быть сильной, я обязана стать сильной, я обязана все делать для того, чтобы вытащить себя и детей из безнадеги.

— Когда купец комнаты обещал?

— Да как, сразу, матушка, — пожала плечами Лукея. — Жук такой, палец дай, руку откусит. Заедем к нему, он укажет. Обещал, что будут комнаты, что ему время тянуть. Жук он жук, но слово держит.

Да, если купец промышляет скупкой краденого, за слово должен отвечать, если не хочет быть прикопанным в одном из сугробов. Зима снежная, город большой, криминалистика отсутствует, жизнь одна… Мне надо все еще раз все осмотреть в доме, я могла пропустить что-то важное или ценное, Лукея поможет. А завтра, едва начнет светать, уедем отсюда, не на ночь же глядя будить детей.

Может быть, в своем стремлении быть лучшей матерью я совершала ошибку, о которой после буду очень жалеть.

Глава одиннадцатая

Но мне повезло.

Рано утром, еще до рассвета, я разбудила малышей, покормила их, хнычущих, мало что понимающих, умыла, одела, в последний раз прошла по всем комнатам, проверяя, нет ли чего, что может сослужить мне добрую службу… Не осталось ли потерянного кольца, завалившейся за стол серебряной ложки, оброненной монетки — нет, пусто. По дому словно Мамай прошел, но мне все равно было мало.

Мы вышли в ночь — какая же она бесконечная! Мне не хватало огней, засвеченного неба, гула далеких лайнеров, хруста шин по свежему снегу, бликов иллюминации, гудков машин. Ночь пугала меня безграничной властью, я стояла с Гришей на руках, задрав голову к низким тяжелым тучам, и Лукея не упустила шанс меня укусить.

— Что стоять-то, барыня? Чай не выстоишь, а барчат поморозишь, — заворчала она, одного за другим усаживая малышей в экипаж. Лиза захныкала. — То-о, барышня, вся в мать пошла, чуть что, так и в слезы!

Она усадила Лизу, выпрямилась, обернулась ко мне и долго смотрела, не мигая, пока я не выдержала:

— Чего тебе?

— Да, барыня, кабы была у тебя сестра с тобой на одно лицо, я бы подумала, что тебя подменили, — задумчиво прокряхтела Лукея, возясь уже с Мишей и Сережей. — Ни слезинки по барину не пролила, а как кричишь, так страсти такие! Как барин покойный, покойного Григория Митрича отец. Ух он был, сыновья-то ему не чета, да и брат его Петрушка, я скажу, такая кулема… Ефимка, а подыми капюшон, пока барчат не постудили!

Это было весьма полезное замечание… Выходит, что Петр Аркадьевич не тот человек, который представляет для меня серьезную угрозу уже хотя бы потому, что он вряд ли сторонник решительных мер. Не то чтобы меня начала подгрызать совесть за то, что я обнесла его дом, ни капли, но вот супруга его помотает мне нервы из-за барахла.

Мы уехали без проблем и так же без приключений добрались до дома купца Теренькова. Нам долго не открывали, Ефимка устал стучать в ворота, затем вышел заспанный дворник, взглянул на нас и ушел, его сменил слуга, и вот тут я осознала — я та, кто я есть. Ни одну барыню не стали бы держать за воротами, тем более с детьми, но для меня сделали исключение. Лишь через полчаса, когда на нас начал коситься городовой из своей будки, слуга вынес записку и ключи.

Мы потащились на другой конец города, а он начинал стряхивать с себя сонную одурь, шевелился, продирал глаза. Небо светлело, побежали дворники-муравьи, я увидела тележку молочника, потребовала остановить экипаж и, вытащив серебряную монетку, отправила Ефима за молоком. Ефим недоумевал, молочник тоже, но, видимо, слова про голодных детей растрогают кого угодно, и Ефим вернулся не только с добычей, но и со сдачей. Ура!

Сегодня у детей будет молочная каша! Я смотрела на спящие родные мордашки и клялась, что сделаю все ради них. Все, что угодно. Вот я уже пошла на преступление, пусть это банальная кража, и, вероятно, придется ответить за нее, но какая мне разница?

Работящий люд вставал с первыми петухами. Пока мы добрались до места, я успела указать слугам и на булочную, и на лавку зеленщика — та была закрыта, но я заметила тень хозяина за стеклом, и отвертеться ему не удалось. Репа, лук, картофель — не слишком похожий на наш, более сладкий, судя по запаху, и зеленый, но это еда, и пока не хватало мясного. Разберемся.

По отношению ко мне купца Теренькова я допускала, что мое новое место жительства — трущобы, рабочий квартал, но нет, я купца недооценила. Пусть я изгой, но если мне есть чем заплатить, если драть с меня можно три шкуры, то и поселить выгодно в неплохом месте.

— Тут доходный дом купца Теренькова, — подтвердил важный толстый дворник, — на втором этаже комнаты пустуют, все так. Ее милость пусть поднимается, а вещи я сейчас сыновей пришлю принести.

Лукея и Палашка взяли на руки близнецов, я — Гришу, Сережа как старший пошел пешком, Ефимка остался присматривать за экипажем. Я шла и рассуждала про себя: пусть пара комнат, в одной я с детьми, в другой — прислуга. По моим представлениям, может, неверным, слуги запросто могли поделить помещение на мужскую и женскую половину, но когда Лукея, ловко перекинув Лизу на другую руку, открыла дверь, я обомлела.

Передо мной была огромная прихожая, полноценный холл, справа и слева — открытые нараспашку двери больших и светлых комнат, напротив входа кухня и комнаты поменьше. Прохладно, мягко говоря, но это понятно, здесь никто не жил, зато квартира лучше, чем дом Петра Аркадьевича. Тот громадный, но нелепый, с проходными комнатами, а здесь возможно и уединиться, и запереться, если прижмет.

— Но, барыня, — подтолкнула меня Лукея, — а лучше, чем ничего! Не хоромы, а все крыша над головой! Палашка, вот встала, дурная, и стоит, и стоит, рот разинула!