Чудно узорочье твое (СИ) - Луковская Татьяна - Страница 48

— Берите вот, подсластите ночку, — сунула она детям. — Думала, вдруг дорогой разойдутся, утешиться дам, а гляди ж ты два дня продержались.

Зорьке подумалось, что леденцы следовало все же оставить про запас, когда голод подступится ближе, но она не стала о том высказывать Нежке. Пусть детки побалуются, когда теперь еще будет такая возможность… и будет ли.

Две женщины протянули руки к ласковому костру.

— Зачем ты за нашего Киршу пошла? — неожиданно спросила Нежка.

— Так вышло, — пожала Зорька плечами.

— Свекор был жив — в кулаке всех держал, и меньшой тише воды был, а как старика не стало, — Нежка махнула рукой. — Бедовый, так и думали, прирежут где под забором, до седых волос не доживет.

— Да пока болел, смирный был, — усмехнулась Зорька.

— Но ты с норовом, приструнишь, — улыбнулась и Нежка. — Григорий мой потише, так иногда вспылит… — она глубоко вздохнула и залилась слезами.

— Нежечка, милая, ты чего?

— Сгинет он, чует мое сердце — не увидимся больше. Сироты мы.

— Что ж ты раньше времени хоронишь? Он с князем ушел, новгородцы на подмогу придут, экая силища, новая сеча будет, справятся, — повторила Зорька слова, слышанные на торгу, про мрачные думки мужа она решила не сказывать.

— Ладно уж, спать давай, — вздохнула Нежка.

Они улеглись на лапник по обе стороны от костра. Наступила тишина.

— А правда, что ты немого своего любила? — долетело до Зорьки чужое любопытство.

Зорька посмотрела на черное небо, в прорехе туч блеснула одинокая звезда.

— Правда, — тихо проговорила Зорька.

Неждана больше ничего не спрашивала.

Утро встретило тяжелым огорчением — у коровы пропало молоко. Кто в том был виноват, может, Зорька недостаточно следила за буренушкой, мало старания проявила, может, следовало в сани взять и теленочка, сена побольше, дорогой запаривать овес, пожертвовать одной репкой, чтобы как детям малым подсластить четвероногой страдалице суровую реальность? Что теперь об том судить, как получилось.

Лесные жительницы снова впряглись в работу. Зорька с Михалкой городили новый плетень, Нежка пошла рубить на реке прорубь. Но едва она спустилась к реке, как тут же кинулась назад. Тяжело вскарабкалась на склон и подбежала к Зорьке. Та удивленно уставилась на подругу. Нежка лишь кивнула в сторону луга. Зорька начала всматриваться вдаль. Там, где луг переходил в тонкую полоску леса, почти сливаясь с небесной синью, поднимался черный дым.

— Это наш Юрьев горит, — прошептала Нежка.

— Да ну, Юрьев в другой стороне, то в верви какой пожар, — растерянно пробормотала Зорька.

— Верно тебе говорю, по кругу мы ходили, тут недалече. Юрьев гибнет.

— Да нет, быть того не может! — но и сама Зорька уже не верила в свои слова.

Они стояли и смотрели на едва различимую тень беды, а сердца неистово колотились от тревоги.

Данила очнулся то ли от глубокого сна, то ли от беспамятства, сел на лавке, спустив ноги на холодный пол. На противоположной от печи лежанке бочком, с подушкой под спиной, лежал дед Фрол. Он увидел молодого хозяина, радостно помахал рукой, мол, хорошо, что поднялся. Осьмы в горнице не было. Данила наклонился, чтоб обернуть ступни обмотками и почувствовал резкую боль в левом боку, в очах потемнело. Кровит ли? На сером полотне рушника проступали два бурых пятна. След несвежий, запеклась кровушка, это хорошо. Стиснув зубы, Данила все ж обмотал ноги и втиснул их в сапоги. Меж бурых пятен выступило новое ярко-алое пятно.

Не обращая внимание на кровь, Данила натянул рубаху, выдохнул, снова кольнуло. Ай, что б тебя, дурень косматый! Шаркающей походкой, словно старик, Данила прошел к Фролу.

— О-а э? — спросил он про Осьму.

Дед замахал, мол, ушла… нет, убежала. «Куда убежала?» — скосил глаза на дверь Данила. Фрол что-то ответил, шамкая тонкими губами. «Куда?» — сдвинув брови, дернул подбородком Данила.

— Подсоблять, — это Данила понял хорошо.

— У о-о-ять? — переспросил. «Куда подсоблять?»

Дед снова задвигал ртом, да как разобрать. Отчего ж как надо, так никогда не разберешь⁈ Хлеще боли дернула злость, а на кого злился, Данила и сам объяснить не мог. Ответ пришел через дверь, просочился в щели, то был запах дыма. Не приветливого печного жара, а запах злого всепожирающего пламени.

Данила, на ходу накидывая кожух, рванул к крыльцу, задрал голову к небу и все понял. Он это уже видел… в Суздале.

Их край посада пока не горел, дым шел с двух концов — от градской городни, вдоль Колокши, и от княжьего детинца. Шла ли сеча? Где уже вороги? Он все это мог бы услышать, если бы мог слышать. Данила вернулся в дом, перекрестил блаженно улыбающегося старика, схватил топор и выбежал вон.

Посад пугал пустотой. Никого — ни живых, ни мертвых. Не было и следов конских копыт. Оно и понятно, зачем алчной саранче бедняцкий конец, ежели за детинцем хоромы боярские да княжий терем. Данила, борясь с сухим ветром, смешанным с гарью, повернул к торгу, и едва не споткнулся о первый труп. Тело лежало лицом вниз с проломанным черепом. Кто это был, каменщик не опознал, останавливаться он не стал, помчавшись дальше. А вот торг был истоптан сотнями ног, и тела здесь валялись повсюду, а снег был измазан сажей и кровью. Крыша деревянной церкви горела, посылая в хмурое небо черный дым и осыпая округу искрами. Где-то впереди промчались всадники. Грабеж был в полном разгаре, а он, Немко Булгарин, все это время валялся на лавке, не понимая, что происходит!

Осьма? Где может быть Осьма? Остатки защитников должны были отойти к детинцу, туда бежать и безоружному люду. Но Осьма не могла бросить их с дедом, она бы поворотила к дому. Раз не вернулась, стало быть, уже нет в живых. Эта мысль отозвалась ударами в висках. Данила развернулся и побежал к пристани, туда, где пылал самый яркий пожар. На дворе нового дома Зорьки орудовали чужаки, вынося вещи. Данила, чтобы не попасться на глаза, оббежал его стороной. Хорошо, что Зорька ушла. Где и кому могла помогать Осьма? Чем может помочь старая женщина? Она уже не так проворна, чтобы стрелу поднести или сулицу подобрать, разве что молитвой. Молитвой! А ежели она в церкви была?

У посадской городни живых не было, да и самой городни не осталось. Обуглившееся дерево дохнуло жаром, Данила невольно отпрянул. Здесь уж искать некого, надобно бежать назад. Из переулка на каменщика выехали широколицые и темнобровые всадники, что-то крикнули, указывая на него. Над головой просвистела стрела. Данила затравленно огляделся по сторонам, рядом горел забор и ворота, и он шагнул в это огненное кольцо, пробежал через двор, обогнул женский труп, вылетел через малую калиточку. Куда дальше? В детинец, там возможно еще кипит бой, надобно умереть сражаясь, а не бегать тараканом по углам.

И он побежал к внутреннему крому. Боль отступила, Данила ее просто уже не чувствовал, не до боли сейчас. Ров вороги забросали в нескольких местах бревнами да досками развороченных заборов. Тяжелые створы ворот валялись тут же, из широкой пасти пустого проема туда-сюда выезжали и въезжали степняки. Но на стенах еще сражались! Там умирали последние защитники Юрьева. Данила, не чуя ног, перемахнул через ров по выстланному недругами мосту и принялся карабкаться в пролом. Рывок, и он внутри крепости.

Голова снова закружилась, а в очах помутилось. Что это⁈ Дурной сон? Подталкиваемые ворогами пленные юрьевцы таскали вязанки хвороста и соломы, складывая у подножий Георгий. Его Георгия, в который душа вложена, его, Данилы, а еще искусного Бакуна, князя-каменщика Святослава, всех его друзей артельных, его семьи! Еще миг и чудное узорочье охватит жадное пламя, закроет очи святым, присыплет пеплом райских птиц и китоврасов.

Данила, ярясь и уже ничего не видя вокруг, кинулся вперед, спасать Георгия. Расталкивая и врагов, и своих, он, заправив топор за кушак, принялся оттаскивать от стен охапки хвороста, вырывать из слабых женских и старческих рук вязанки. Его натиск был так стремителен, что в начале все растерялись, и только дивились сумасшедшему, что с мычанием, похожим на стон, и упертостью обреченного спасал каменного красавца. А Данила не останавливался, крушил дрова пинками, размахивал руками, снова выхватил топор, мол, не подходи.