Жирандоль - Бориз Йана - Страница 45

Сумрачный усач Савельич, приставленный к выпотрошенным из их вагона, начал перекличку. От голода никто не умер, все знали, что съестное следовало брать с собой, не надеясь на власти. Четыре человека выбыли по болезни, их ссадили по пути вполне легально и законопослушно. Хорошо. Совсем не так, как доносило тревожное сарафанное радио.

– Дальше пешком? Здесь и будет наша ссылка? – поинтересовался наивный инженер.

Белозерова рассмеялась. Эх, если бы Екатеринбург был конечным пунктом ссылки!

– Сегодня ночуем здесь. Сейчас пойдем на запасный путь. А завтра нам подадут состав до Акмолинска.

– Акмолинск – это где?

– Это Киргизия?

– Это Чечня?

– Это Таджикистан?

– Нет, – обрубил непросвещенных Савельич, – Акмолинск – то Казахстан.

– Это там, где Караганда? – шепотом спросил кондитер, а его жена при этих словах снова захлюпала носом.

– Да, это поблизости. – Усач повел их через полотно, перешагивая через рельсины длинными ногами в застиранных галифе.

Женщины засеменили, сгибаясь под тяжестью баулов, мужики взвалили свой скарб на плечи, а некоторые сначала посадили верхом детей, а потом уже стали обвешиваться багажом.

– Хорошо, что нам вещи дали взять, – пыхтела Ольга, задирая юбку и спотыкаясь на каждом шагу: высокие модные каблуки не предназначались для шествования по шпалам.

– Еще бы нехорошо. – Арсений поддержал ее за локоток. – Да я бы все равно без скрипки не уехал.

Вагон, выделенный широким жестом под ночлежку, оказался скотным: ни полок, ни сидений.

– Ничего, вам же только ночку перебдеть. – Савельич задвинул ворота, лязгнул замком.

– А покушать? – донесся неуверенный детский писк.

– Покушать тебе мамка припасла. – В угол полетел смачный харчок. В вагоне, кроме ленинградских, оказались и пришлые, то ли из-под Самары, то ли из Таганрога. Им не так повезло с вагоном, поэтому и злости поднакопилось.

– Я хочу пи-пи, – снова заскулил чей-то малыш.

– Э-э-э, да я посмотрю, вы в санаторию собрались. – Новые персонажи, не стесняясь, обсмеивали везунчиков. – Здесь и пи-пи, и баю-баю – все в одной корзине. Вона, есть сено поспать, и радуйся. А не хошь, я себе заберу, помягче будет.

Он оказался прав. Никаких удобств к ночлегу не полагалось, равно как и ужина. Прихваченные из дома припасы ленинградцы уже подъели за три недели пути и простоя. Теперь начиналось лихо.

Завтра никакого состава не подали, и послезавтра тоже. На третий день, правда, выпустили погулять и покормили баландой.

– Ничего, ничего, Оленька, мы уже недалеко, – утешал Арсений погрустневшую Белозерову.

– Да при чем здесь далеко-недалеко? Мы же все равно никуда не едем.

Через неделю наконец неуверенно начали формировать новый состав. Начальник конвоиров – сухопарый Тимофей – оказался мастером матерного словца. Он загибал такие выкрутасы, что впору записывать и отправлять на кафедру русского фольклора.

– Ах ты, промандаблядище! Куда прешь свой грехоебальник? Поворачивай влево, тупизда, поворачивай, говорю.

Под таким рыком дело пошло проворнее, бабы выскакивали с обжитого скотного вагона как ошпаренные, на ходу завязывая узлы и запихивая бедный беженский скарб в котомки.

– Не разбегаться! Эй! Контрюки злоебучие! Успеете хреном редьки накопать. Развязывай баул! – Он ткнул тупым сапожьим рылом в мягкий бок клетчатого арбуза, хозяин узла согнулся пополам, замельтешил пальцами над непослушной веревкой, потом, не выдержав, пустил в ход зубы.

Старенький плед развалился на шахматную доску, посредине лежали скомканные рубахи, юбка, рейтузы, кружка и детский тулупчик, из которого выглядывал темный угол иконы. Из-под одежного вороха поползла к земле шуршащая газетная улитка. Вихрастая баба нагнулась под самый локоть мужа и выхватила кулек, спрятала за спину. Красноармеец подошел сзади и молча начал выворачивать ей руки.

– Сухари, товарищ начальник, – отрапортовал он.

– Отдай. А мазню забери. Нехер! – Он отвернулся, а боец распеленал пожитки, выпростал икону и деловито зашагал прочь.

Баба зажала рот рукой, а командир продолжал голосить:

– Ножи, топоры, вилки имеются?

– Нет, нет, – забулькало со всех сторон.

– А сейчас проверим.

Побледневший Арсений Михалыч дисциплинированно стоял в первом ряду перед самым лицом грозного крикуна и прижимал к груди чемодан с примотанным намертво скрипичным футляром. Ольга переминалась рядом с одного каблука на другой.

– Фигурально выражается, творчески. – Она завистливо прищурилась и почти улыбнулась. – Его бы на сцену.

– Это что за распиздюлька? – Ее одобрение не осталось незамеченным.

– Ольга Ростиславовна Белозерова. – Имя от – чеканилось громко и звонко.

– Какого хрена? – Вопрос прозвучал деловито, видимо, Тимофей ждал внятного ответа.

– Отдел наглядной агитации, коммунистка с 1912 года.

– У… напугала. – Тимофей презрительно выпятил губу, но голос дрогнул и удивил очередным матюкальным шедевром. – А это кто? – Он указал на Корниевского разделенным надвое тяжелым подбородком.

– Это со мной.

– Что с тобой? Спит с тобой? Боец! Погляди, что у этой контры с чемоданом!

Арсений напружинился, костяшки пальцев побелели.

– Не надо. Это скрипка. – Он рассудил, что от бесславной битвы проку не будет, надо попытаться выплыть в очередном омуте.

– Ха, скрипка!

– Да, скрипка. – Ольга выступила вперед, уперла руки в боки, бедра заплясали гневный танец. – Он мне аккомпанирует. Мы агитбригада. Я пою.

Тимофей уже открыл рот, чтобы гаркнуть очередную непристойность, но Белозерова заткнула его звонким и бравурным «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног». Она пела вдохновенно, голос покрывал и вагоны, и склады, и одурманенные ожиданием обнаженные головы. Люди потянулись, застыли, кое-кто начал подпевать. Ольга требовательно посмотрела на Арсения, тот быстро расстегнул футляр, вытащил скрипку и начал подыгрывать. Если бы великий Антонио Страдивари знал, где и перед какой публикой будет звучать его инструмент!

После «Марсельезы» понеслись «Смело, товарищи, в ногу», «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой» и напоследок, глядя на раскрытые черные рты вагонов, «Наш паровоз, вперед лети». Арсений опустил смычок, внутри теснились неуместность и унижение. Наверное, умереть стало бы лучшим решением, чем такой позор.

– Хорошо поешь, – уважительно сказал Тимофей, оценивающе оглядывая певунью от каблучков до кокетливой шляпки.

– Я перед Луначарским пела, и перед Калининым. А с Бубновым мы бок о бок работали. И пели. Знаешь такого?

– Ладно, хватит хер дрючить. По вагонам! – Тимофей отвернулся от раскрасневшейся Ольги и спешно убиравшего в футляр скрипку Корниевского: – По-о-о ваго-о-онам!

Новый состав оказался товарняком, грубо сколоченные доски не пропускали ни воздуха, ни света, но плененная перронным концертом публика предоставила Ольге с Арсением злачные места в углу, подальше от поганой дырки в полу, да и вообще народ загружался в вагоны в приподнятом настроении: всем хотелось наконец-то добраться до нулевой точки, пусть в пустыне, пусть в Сибири, пусть в снегах, но лишь бы не ждать в неизвестности. Пусть уже поселение покажет свое лицо. Или жопу.

Поезд будто почувствовал настроение пассажиров, понесся вдаль к тургайским степям без задержек и обидных простоев. Через два дня в щели уже залетал прихваченный первым морозцем дух степных трав, пыльный, свободный, поперченный перестуком лошадиных копыт и чужими непривычными междометиями. Так разговаривала нерусская удаль, каркала и тянула бесконечные «у» и «ə». Скоро конечная станция. Интересно, что там?

До Акмолинска доехали не все: на последнем перегоне повредились пути, снова остановка, мат и уныние. Тимофей отобрал крепких мужиков и сколотил бригаду в помощь четырем слабосильным ремонтникам, неуверенно ковырявшимся в насыпи.

– Хуежуи без лопат! Живо в дрезину, – скомандовал он, но никакой дрезины поблизости не отыскалось. – Ах ты, промандаблядищи, не подогнали! – Он почесал затылок, на лоб легла тень сомнения. – А какими херами я вас кормить-то буду? А, ладно, пехом допиздуете, тут недалеко. – Он махнул в голую степь, где не виднелось ни шалашика, ни даже деревца. – Ерофеев, сопроводи мандюков.