Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 10

Темные, ухоженные волосы. И Бельфлёров профиль, узнаваемый даже с расстояния в несколько ярдов: длинный римский нос и глубоко посаженные глаза.

— Бельфлёр! — прошептал Джонни.

От тяжести камней его пошатывало — три или четыре он распихал по карманам комбинезона, остальные сжимал в руках. Первые он бросил еще до того, как крикнул — а когда все же крикнул, это были не слова. Его крик больше походил на вой или рев, может быть, просто шум» — звук не вполне человеческий.

Голова мальчика дернулась, на лице его отразилось непритворное, чистое изумление — сильнее, чем испуг, сильнее, чем замешательство. Джонни подбежал к противоположному берегу и бросил еще один камень. С первым он промахнулся, зато второй угодил мальчишке в плечо. Это лицо, лицо истинного Бельфлёра, Джонни узнал бы из тысячи, хотя мальчонка пока был маленьким и тщедушным, а его кожа стала мертвенно-бледной. Бельфлёр! Сейчас твое лицо превратится в месиво! Как тебе такое? А понравится тебе, если твою поганую голову сунуть под воду?

Мальчик закричал и поднял руку — и Джонни разобрал смех: он что же, думает, что так защитит свое драгоценное личико? Такое изящное и милое, прямо как у девчонки? Ухмыляясь, Джонни бросился в воду и кинул еще один камень, но промахнулся. Даже брызг получилось не много. В животе и паху у Джонни горело, как же ему хотелось убить маленького гаденыша, уж он покажет ему и остальным Бельфлёрам! Еще один камень, поменьше, попал мальчишке в лоб, тот отпрянул, а из раны брызнула ярко-алая кровь. Стоя по колено в воде, Джонни замер. С трясущимся подбородком он неестественно сгорбился и втянул голову в плечи.

— Бельфлёр! — в третий раз прошептал он и, наклонившись вперед, плюнул в воду.

Если б мальчишка не заплакал — если бы он не заревел, не заскулил и не захныкал, как младенец, то, возможно, Джонни поддался бы жалости, но мальчишка заплакал и так бессильно повалился набок, словно его и впрямь ранили, и тогда в животе у Джонни вновь полыхнуло, и пламя добралось до глотки. Джонни закричал и швырнул еще один камень, и еще, и еще — а когда остановился передохнуть и проморгаться от заливавшего глаза пота, то, к своему удивлению, увидел, что мальчик куда-то подевался — видать, скатился с плота и утоп.

На минуту Джонни замер, разглядывая пруд. В руках он сжимал оставшиеся камни — что с ними делать, он не знал. Почти неосознанно он решил, что, если разожмет пальцы, то камни упадут в воду, и брызги полетят на него. Впрочем, штанины-то у него все равно мокрые… И если мальчишка вдруг сейчас выберется обратно на плот, камни опять понадобятся. Но, может, мальчишка утонул… Может, Джонни и впрямь убил его…

— Эй, Бельфлёр! — просипел он, но так тихо, что мальчишка вряд ли услышал бы его, даже лежа на плоту. В хриплом голосе Джонни звучала неуверенность, как если бы он долго молчал и попытки заговорить давались ему нелегко. Глотку саднило, словно после крика. — Бельфлёр!..

Может, мальчишка решил подшутить над ним, но из-под воды по-прежнему не показывался. По поверхности пруда, со стороны казавшегося достаточно глубоким, расползалась рябь. На воде опять появилось несколько плавунцов — напуганные движением, они сперва прятались, — а тишину, которую не нарушало даже птичье пение, заполнило яростное верещание белки.

Джонни Доун попятился, выронил камни и бросился бежать. Он и сам был всего лишь мальчишкой, мальчишкой с пылающими щеками, в мокром комбинезоне и старой, нахлобученной на голову кепке. Кепка свалилась, но, сразу же заметив это, он наклонился подобрал ее и опять водрузил на голову, надвинув на лоб. Улик оставлять нельзя. Он бросился прочь от Норочьего пруда, добежал до дороги на Иннисфейл в нескольких милях к западу и вернулся к ужину на отцовскую ферму; и хотя губы у него слегка подрагивали, а глаза блестели, причем не от слез, в голове у него шумело от радостного возбуждения, и он непрестанно хихикал.

— Ну что, Бельфлёр, — шептал он, утирая нос тыльной стороной ладони и ухмыляясь. — Видал, на что мы способны!

Если верить горной легенде, на семье Джермейн лежало некое проклятие. (Об этой легенде знали не только местные: ее пересказывали и в столице штата, что находилась в полутысяче миль от усадьбы, и даже в Вашингтоне; а Бельфлёры, воевавшие в Первую мировую, утверждали, что встречали солдат, которые были наслышаны про их род — и в ужасе шарахались прочь: мол, вы на нас беду накличите!)

Но в чем заключается проклятие, никто не знал. Как не знали, кто его наслал, какая сила — и зачем.

— На нас лежит проклятие, — бесстрастно бросила Иоланда накануне бегства. — Да, на нас проклятие, и теперь я знаю, в чем оно заключается. — Но обращалась она при этом к Джермейн, которой тогда едва исполнился год.

— Проклятий не существует, — говорила Лея. — Если мы хотим сохранить рассудок, нам надо избавиться от этих нелепых древних суеверий. Не смейте даже упоминать о них в моем присутствии!

(Но это было позже — уже после того, как она выносила и родила Джермейн. Будучи юной девушкой и даже в замужестве Лея нередко поддавалась суевериям, однако заикнись об этом кто-то из родни — она наверняка возмутилась бы.)

Старшее поколение Бельфлёров дедушка Ноэль, бабка Корнелия, прабабка Эльвира, тетя Вероника, дядя Хайрам, тетя Матильда, мать Леи Делла, Жан-Пьер и все остальные — и, разумеется, все, кто уже умер, — прекрасно знало о проклятии, и если в молодости они рассуждали о нем с радостным возбуждением, то сейчас предпочитали обходить эту тему молчанием. «Проклятие может осуществиться, даже если о нем не говорить, — сказал незадолго до смерти дядя Хайрам. — Оно — словно характерная отметина, что выделяет, к примеру, серебристую летучую мышь среди сородичей».

Однажды Гидеон с несвойственным ему глубокомыслием сказал, что суть проклятия проста до ужаса: мужчинам из рода Бельфлёров суждена необычайная смерть. Смерть в собственной постели для них — удовольствие редкое.

— Мы никогда не умираем в собственной постели! — хвастливо хохотнул Юэн (потому что — где бы и когда это ни произошло — лично он умирать в кровати не собирался).

— Мужчины из рода Бельфлёров умирают нелепой смертью, — без обиняков сказала бабушка Делла. (Возможно, она вспомнила смерть своего мужа Стентона, погибшего много лет назад, и смерть собственного отца; а еще был прадедушка Рафаэль, умерший естественной смертью, но чье тело, согласно его же последней воле, подверглось после смерти абсурдному надругательству.) — Мужчины умирают нелепой смертью, — сказала Делла, — а женщинам суждено жить дальше и оплакивать их.

— Это не нелепость, а неотвратимость, — педантично поправил ее дядя Хайрам. (Сам он избежал смерти множество раз — и во время Первой мировой, и после нее, в конце концов заработав сомнамбулизм, не поддававшийся никакому лечению.) — Всё, что свершается во Вселенной, свершается из неотвратимости, пускай и суровой.

Вспоминали, правда, что прапрапрадед Иедидия, которого все считали святым, умер на редкость мирно спустя несколько лет после своей супруги Джермейн. Вечером накануне своего сто первого дня рождения он навсегда уснул в своей простой сосновой кровати, на старом тюфяке конского волоса (эта тесная и темноватая комната в крыле прислуги была предназначена для камердинера, но Иедидия упрямо возвращался туда — в более роскошных и богатых покоях ему было не по себе). Свои последние загадочные слова — «Челюсти пожирают, челюсти пожираются» — он, несмотря ни на что, произнес с блаженной улыбкой. Еще один Бельфлёр, Сэмюэль, сын Рафаэля, исчез прямо в одной из самых просторных комнат усадьбы, Бирюзовой, — больше его никто не видел. (Он словно испарился, а комнату с тех пор прозвали Порченой, и она была надежно заперта от детей, горевших желанием ее обследовать.) Когда-то давно ходили слухи, будто скончалась двоюродная бабка Вероника — после продолжительной болезни, в течение которой ее чудесная кожа приобрела изжелта-восковой оттенок, а запавшие глаза с темными кругами под ними сияли нездоровым блеском. Однако слухи эти оказались ложными: на самом деле двоюродная бабка Вероника жила и здравствовала, а за последние годы даже в весе прибавила и выглядела удивительно моложавой для своего возраста. Из женщин вспоминали супругу Рафаэля, бедняжку Вайолет, которая избрала поистине необычную смерть — говорили, всё из-за любви: однажды, когда Рафаэля не было дома, она просто ушла в озеро, в Лейк-Нуар. Некому было остановить ее, а тела так и не нашли. Разумеется, были в истории семьи кончины преждевременные и трагические — так расстались с жизнью Жан-Пьер с сыном Луисом, и трое детей Луиса, и его брат Харлан, о котором мало что было известно, и брат Рафаэля Артур, робкий, но упрямый Артур, погибший в тот момент, когда пытался спасти Джона Брауна[3], и другие — бесчисленное множество, в основном дети, умершие от скарлатины, лихорадки, тифа, воспаления легких, оспы, гриппа и коклюша…