Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 106

Просто непостижимо, нет, как это гадко и эгоистично, что они недолюбливают бедняжку Паслёна, думала Лея. А ведь должны бы пожалеть его! Как они могут не замечать его неустанной энергии, его доброго сердца, его готовности (и страстного желания!) работать в замке, не получая жалованья, лишь за ночлег и еду! Ее не удивляло презрительное отношение Гидеона — она всегда считала его глубоко ограниченной личностью, настолько же обделенной эмоционально, насколько Паслён был обделен физически, и любое отклонение от нормы вызывало в нем страх (она вспоминала, как он трясся и мучился при появлении на свет Джермейн, так что ей пришлось потом нянчиться с ними обоими); но ее удивляло, что остальные члены семьи так невзлюбили карлика. Джермейн, видя его, старалась убежать, дети постарше тоже, бабка Корнелия сразу отводила взгляд, а слуги, те вообще поговаривали (поддавшись сплетням суеверной дурочки Эдны, которую давно следовало гнать в три шеи), что он истинный тролль… Подумать только, тролль в доме Бельфлёров, в наше-то время! Но нельзя было отрицать очевидного: его никто не любил, и Лея решила, что не отступит — ни перед глупыми страхами Джермейн, ни перед вялыми, жалкими возражениями свояченицы (Лили не смела вступить в открытое противостояние с Леей — она была такая трусиха), даже перед отвращением Гидеона. Со временем, думала Лея, они полюбят его по-настоящему, полюбят не меньше, чем она.

Но в тот раз, когда его впервые увидела двоюродная тетка Вероника, Лею искренне поразило нечто не просто странное, но, казалось, необратимое в поведении старой дамы. Спускаясь вниз по широкой винтовой лестнице, держась одной рукой за перила, а второй, чтобы не споткнуться, придерживая и слегка приподняв тяжелые черные юбки, Вероника вдруг увидела, как Паслён (в тот вечер он впервые официально исполнял роль «личного слуги» Леи и был облачен в новенькую нарядную ливрею) придвигает стул своей госпожи ближе к огню; и вот, прямо так, с поднятой ногой в высоком ботинке на шнуровке, она замерла на месте, судорожно вцепившись в перила. С каким странным выражением глядела тетка Вероника на карлика, который, поскольку стоял согнувшись в три погибели, сначала ее не заметил. И только когда он начал пятиться назад, без устали кланяясь, то поднял глаза и увидел ее… и на какой-то миг тоже замер. А Лея, которая в другой ситуации скорее позабавилась бы, почувствовала почти неуловимую взаимную настороженность тетки и Паслёна; не то что они узнали друг друга, тут было сложнее — тут было другое (и это было почти невозможно объяснить): словно они оба почуяли своего. Словно то, к чему взывал и от чего бежал один, откликнулось в другом. (Позже Вероника сидела за ужином, как шест проглотив; она притворилась, что потягивает свой бульон и потом гоняла еду по тарелке, будто один ее вид пробуждал в ней тошноту (была такая манера у тетки Вероники — несмотря на свои внушительные объемы, она считалась большой привередой), сделала два больших глотка кларета, после чего извинилась и поспешила обратно наверх, чтобы «предаться отдыху» пораньше.

Не любили Паслёна и кошки. Ни Джинджер, ни Том, ни Мисти, ни Тристрам с Минервой; и в особенности — Малелеил, которого Паслён старался задобрить, предлагая ему свежайшую кошачью мяту (он носил при себе пучки разных трав, бережно завернутые в вощеную бумагу и завязанные ниткой, в нескольких кожаных мешочках и деревянных коробочках), но животное продолжало держаться на порядочной дистанции и не поддавалось на соблазны. Однажды Джермейн застала Паслёна в полутемной зале для гостей, обшитой тиковым деревом, когда он, склонясь еще ниже обычного и держа что-то в обтянутой перчаткой руке, повторял: кис-кис-кис-кис своим резким визгливым голосом — и в ту же секунду Малелеил, вздыбив шерсть на спине и распушив хвост, шмыгнул мимо карлика и выбежал из залы. Паслён постоял, потом понюхал пучок травы, что держал в руке и заковылял вслед за котом: кис-кис-кис, иди сюда, киса, кис-кис-кис-кис… — звал он терпеливо, безо всякой обиды.

В хорошеньком двухместном «бьюике» канареечно-желтого цвета с щегольскими спицованными колесами сбежали Гарт и Золотко, а в маленьком резвом «фиате» (подарок Шаффа на ее недавний день рождения) — красном, как пожарная машина, с кремовым откидным верхом и полированными колесными дисками — одним чудесным осенним утром улизнули Кристабель с Демутом Ходжем, и бегство их, веселое, отчаянно-лихое, проходило короткими перегонами со скоростью в сто миль в час даже по горному серпантину. Новомодный «оберн», матово-белый с серой обивкой и красующимися снаружи выхлопными трубами сияющего хромированного металла, тоже двухместный, уносил по лабиринтам анонимного европейского города — возможно, Рима — юную красавицу актрису Иветт Боннер в фильме «Потерянная любовь», который тайком посмотрела почти вся Бельфлёрова молодежь (обсуждая не только личность актрисы — ведь это, конечно, была Иоланда — или бывает столь удивительное сходство? — но и вероятность того, что в жизни ли, на экране ли, но у нее были пусть и дразняще туманные, но несомненно эротические отношения с молодым усатеньким французом, который столь дерзко и эффектно увозил ее героиню прочь).

Много лет назад (в подтверждение сохранились фотографии в сепии) прадед Иеремия, несмотря на свою незадачливость и душевную угнетенность, все же стал обладателем одного из первых авто в округе, яркого нарядного «пежо», в котором пассажиры (в том числе прабабка Эльвира в разукрашенной шляпе с широкими полями и надежно завязанными под подбородком лентами) сидели друг напротив друга. Отделкой машина напоминала конный экипаж — с открытым верхом, с колесами вроде велосипедных, со спицами, и одним-единственным фонарем. (А узоры, которыми был разрисован кузов, даже на неважного качества снимках выглядели изысканно-прекрасными и приводили Джермейн на ум стеганые одеяла тети Матильды.) Ноэль, Хайрам и Жан-Пьер какое-то время вместе владели прелестной малышкой «пежо-бебе», пока его не отобрали отцовские кредиторы; комфортно в машине мог устроиться только один человек, она ужасно шумела, была небезопасна, с почти до смешного безвкусной отделкой (бирюзовые кожаные сиденья, бирюзовый же обод на колесах; кузов полосатый, черно-золотой; и четыре громадные фары; а латунный клаксон издавал оглушительный, малоприличный звук, призванный отпугивать лошадей встречных экипажей) и имела славу единственного в штате автомобиля подобного класса. И если Хайрама уже в зрелом возрасте никогда не интересовали машины и он отказывался учиться водить (и терпеть не мог даже семейный лимузин, хотя водил его высоко квалифицированный шофер), то не потому ли, что он до сих пор вспоминал «пежо-бебе» с искренним восторгом, а первый «черный период», которым он время от времени был подвержен — когда ощущаешь вокруг беспросветный и безвоздушный мрак, — он испытал, когда машину продали на аукционе. («Зачем что-то любить, если тебя неизбежно ждет потеря, зачем любить женщину, — часто размышлял он, — если наверняка потеряешь ее…» Так что он не слишком всерьез, надо сказать, любил свою юную жену, и не испытывал особой любви к бедняге Вёрнону, чья гибель заставила его испытать стыд — ибо он всегда знал, что парень выставит себя шутом! — не в меньшей степени, чем отеческое горе.)

Очевидно, что «моррис булноуз» Стэнтона Пима вызывал у родни Деллы не меньше негодования, чем его дерзкое стремление жениться — и жить как ни в чем не бывало — на наследнице Бельфлёров; ведь, пусть «буллноуз» и был небольшим по размерам и стоил дешевле, чем любая машина в их тогдашнем семейном парке (шестицилиндровый «напье» и седан «пирс-эрроу»), но его спортивная элегантность и латунная фурнитура возмущала братьев и кузенов Деллы как неуместная и не подобающая младшему служащему банка в Нотога-Фоллз. (После смерти Стэнтона Делла незамедлительно продала ее. И Ноэль, и их кузен по имени Лорен предлагали Делле купить у нее машину — и за вполне приличные деньги, — но она отказалась. Уж лучше я съеду на ней в Лейк-Нуар и утону чем продам одному из вас.)