Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 19

Той зимой Лея была бесспорной владычицей замка. Ее власть никто не оспаривал: Лили предусмотрительно оставалась на своей половине, пускай плохо отапливаемой и запущенной, и увещевала своих детей (которые обожали Лею и не слушались матери) не попадаться на глаза их деспотичной тетке. Эвелин в присутствии Леи все больше молчала и шла на уступки даже своему брату Гидеону. Тетушка Вероника появлялась на несколько минут по вечерам, если Лея еще не спала, или ненадолго заглядывала в ее уютную гостиную перед ужином, когда отблески пламени отражались в темных окнах, а огромный роскошный Малелеил дремал у Леи в ногах; она молча замирала, глядя на молодую жену своего племянника, и на ее по-овечьи простодушном лице отражался лишь вежливый интерес, хотя той зимой она подарила Лее множество мелких, но прелестных мелочей, а потом преподнесет крошке Джермейн старинную погремушку, когда-то принадлежавшую матери Вероники и весьма дорогую ее сердцу. Даже бабка Корнелия теперь уступала Лее и не отвечала на дерзости. А прабабка Эльвира, по слабости порой по нескольку дней не спускавшаяся вниз, постоянно справлялась о самочувствии Леи и то и дело передавала ей через слуг и детей советы и наставления. Чтобы провести с Леей последние недели перед родами, в усадьбу, несмотря на явное неудовольствие зятя, перебралась и Делла Пим. С ней приехала Гарнет Хект — не то чтобы служанка, скорее компаньонка. Сама Делла, молчаливая и неуступчивая, не перечила дочери в ее требованиях. И разумеется, все мужчины в усадьбе попали под власть ее чар. Как и почти все дети.

После пятого месяца Лея почти перестала двигаться. Подниматься по лестнице ей стало неудобно, поэтому теперь она проводила ночь в гостиной, выходившей в сад, где полулежала в старом шезлонге на набитых гусиным пухом подушках. Эти покои, которые домочадцы старшего поколения называли «комнатой Вайолет» (несчастную жену Рафаэля много лет назад поглотили воды Лейк-Нуар, и даже Ноэль и Хайрам, ее старшие дети, почти не помнили мать), отличались поразительной красотой: алые шелковые обои, дубовые панели на стенах, алебастровые лампы с круглыми белыми плафонами, а в углу стоял клавикорд, заказанный для Вайолет у молодого венгерского мастера — инструмент небольшой и изящный, однако весьма прочный, собранный из древесины разных сортов. На клавикорде с тех пор никто не играл, крышка его растрескалась, однако он оставался истинным сокровищем этой комнаты. (Лея пыталась играть на нем. Раскрасневшись, с упрямой запальчивостью, понятной в ее «положении», она не бросала попыток, несмотря на то что сохранила лишь смутные воспоминания об уроках игры на фортепиано, которые угрюмо и из-под палки посещала много лет назад в Ла Тур, — однако миниатюрная банкетка на тонких, облицованных дубовым шпоном ножках трещала под ее весом, а распухшие пальцы были слишком велики для изящных клавиш орехового дерева. Она пробовала наиграть «Вести ангельской внемли», и гамму до-мажор, и лихую безымянную кадриль, но звуки — резкие, металлические, визгливые — лишь раздражали ее. В конце концов, она с досадой ударила по клавишам, так что те тихо запротестовали, закрыла инструмент и запретила детям играть на нем, хотя Иоланда, касаясь клавиш нежно и благоговейно, почти научилась выводить узнаваемые мелодии.) Ковер здесь почти не утратил первоначальной толщины, расцветая прихотливыми узорами алого, зеленого, кремово-белого и темно-синего, почти черного. В гостиной Вайолет имелось множество старых стульев — причем некоторые, по старинной моде, были набиты со всей щедростью; конского волоса диван, на котором обожали прыгать дети, отделанный перламутром платяной шкаф с гравировкой родового герба Бельфлёров (расправивший крылья сокол и обвившая его шею змея) и камин из плитняка в семь футов высотой. Одно время над каминной полкой висел портрет Вайолет, но несколько лет назад его сменил темноватый, сильно потрескавшийся пейзаж неясного происхождения, который относили к эпохе итальянского Возрождения. Комната была набита любопытными вещичками, которые дети стаскивали сюда со всего дома: грозного вида тигр, выточенный из китового зуба (будто бы похожий на Малелеила), латунные подсвечники с допотопными свечками, не желавшими гореть, необычное кривое зеркало фута три высотой в аляповатой рамке из нефрита и слоновой кости — оно появилось в гостиной уже несколько лет назад, но никто не позаботился о том, чтобы повесить его, поэтому оно стояло, прислоненное к стене, и некоторые предметы в его странно искривленном стекле казались неузнаваемо искаженными, а другие вообще исчезали. (Однажды, жадно расправляясь с вишнями и орехами в шоколаде и позволяя ненасытному Малелеилу облизывать ей пальцы, Лея взглянула на зеркало и изумленно вздрогнула: в пространстве, втиснутом в раму из желтой слоновой кости и мутноватого нефрита, не было ни ее самой, ни Малелеила. Когда Рафаэль, сын Лили, наклонился к ней за конфетой, зеркало лишь подернулось дымкой. В другой раз в комнату вошел сияющий Вёрнон, и в зеркале появилась узкая, закрученная спиралью полоска света. А однажды, когда отражение Леи, Малелеила и близнецов было совершенно обычным, мимо них прошла тетя Вероника, после чего вся картинка стерлась и теперь отражался лишь угол комнаты.)

Здесь же стоял столик с паркетной столешницей, за которым Лея с детьми и Вёрноном играли той зимой и весной в карты, и кушетка — некогда невероятно красивое изделие с резными, красного дерева ножками и роскошным, расшитым золотом покрывалом, на котором бедняжка Лея все чаще отдыхала по мере того, как ребенок рос и становился тяжелее. Сперва Лея старалась скрывать округлившийся живот, особенно когда у них бывали гости — лучший друг Гидеона Николас Фёр, холостяк, давно (во всяком случае, по мнению Леи) к ней неравнодушный, Фэй Рено, подруга детства Леи, а сейчас замужняя женщина и мать семейства, старинные друзья Бельфлёров, соседи, — и она куталась в шали, палантины, пледы, а порой даже прикрывалась сонным Малелеилом, точнее, его громадным пушистым хвостом. Она не ленилась тщательно драпировать живот складками, одевалась в темные бесформенные балахоны и даже вешала на шею нитки жемчуга, а в уши вставляла крупные серьги — если верить бабке Корнелии, такие уловки отвлекали внимание. Ибо вид ее живота приводил в замешательство. Даже кузен Гидеона, Вёрнон, на год или два старше ее самой, так явно и болезненно плененный ею (в унылые дни зимы, когда солнце садилось в три часа дня или вообще не появлялось, этот нескладный бедняга больше всего на свете любил читать Лее стихи: Блейка, Вордсворта, некоторые из монологов Гамлета и вирши собственного сочинения, длинные, нескладные и патетические, нагонявшие на Лею приятное отупение; она лежала, смежив веки, сцепив распухшие пальцы на животе, будто защищая его, а рядом спал кто-нибудь из близнецов, чаще всего Кристабель), — даже Вёрнон с его страстной, но робкой улыбкой и полным надежды взглядом, с благоговейным трепетом читая или декламируя наизусть:

казалось, страшился ее нового состояния; и если Лея охала от внезапного приступа дурноты, или тревожно прижимала руку к животу, унимая постоянную пугающую боль, или даже без всякой задней мысли упоминала о своем положении, существенно усложнявшем некоторые привычные действия — например, мытье головы, да и вообще купание, — то бедняга тотчас вспыхивал и старательно, чуть вытаращив глаза, вглядывался ей в лицо, словно доказывая, что смотрит не туда, и улыбался своей по-детски растерянной улыбкой, спрятанной в бороде. Принадлежа к роду Бельфлёров, он тем не менее не понимал, когда Бельфлёры шутят и намеренно отпускают грубости, чтобы привести его в смущение, а когда — ведь порой случалось и такое — непритворно искренни.