Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 38

«A-а, Нотога, — прошептала Лея, — ну, разумеется. Нотога. Так просто… Почти три миллиона акров, его собственные. Нотога».

Единственный оставшийся в семье портрет Жан-Пьера Бельфлёра представлял собой стершуюся гравюру на фронтисписе «Альманаха состоятельных персон» — брошюры, которую в 1813 году Жан-Пьер издал вместе с приятелем-книгопечатником, решив бесстыдно скопировать «Альманах» Бена Франклина[12]. На темной репродукции можно было рассмотреть блестящие глаза и кустистые изогнутые брови. Привлекательный мужчина в парике, с почти черной изящной бородкой. И с благородным бельфлёровским носом — длинным и тонким. Средних лет, еще не старый. Повернувшись к свету, Лея разглядывала фотографию.

Да, хорош — и в нем несомненно был налет благородства.

«Расскажите мне о нем — все, что знаете! — обратилась Лея к старшим членам семьи, а помолчав, храбро добавила: — Даже об обстоятельствах его смерти».

Шли дни. Осень, как и полагается, превратилась в зиму, солнце рисовало в небе коротенький завиток и скрывалось за горизонтом уже в три часа пополудни. А в некоторые дни вообще не показывалось. И тем не менее Ноэль Бельфлёр никогда еще не чувствовал себя таким счастливым.

— Что это ты напеваешь себе под нос? — подозрительно интересовалась Корнелия. — И почему ты улыбаешься?

А Эвелин спрашивала:

— Папа что, начал и по утрам виски угощаться?

Сама же Лея, источник его приподнятого настроения, предпочитала не замечать ничего необычного — волевой отец ее мужа всегда отличался несвойственной Бельфлёрам жизнерадостностью. Он готов был разговаривать с ней часами, без устали. И если он говорил: «Ох, Лея, я, наверное, давно утомил тебя этими бородатыми стариковскими историями» Лея непременно возмущалась. Да как ему такое в голову пришло — разве могут ей надоесть рассказы о Бельфлёрах?!..

Старый Жан-Пьер, невероятный человек. Нотога на заре своих дней. Старый дом на противоположном берегу озера, в Бушкилз-Ферри. (Там-то и случилась трагедия, но в подробности Ноэль не вдавался.) Империя Жан-Пьера, бурные годы его членства в Конгрессе, средства, вложенные в строительство отелей и постоялых дворов, покупку пароходов, развитие транспортных сообщений; «Альманах состоятельных персон» (который, несмотря на подражательный принцип, выдержал целых триста тиражей!); замысел перевезти в Чотокву Наполеона; старый клуб «Кокань»; прожекты по сбыту древесины; скандал с производством удобрений из навоза арктического лося; бесчисленные женщины или легенды о них… Ноэль рассказывал с увлечением. Его собственные дети никогда не слушали эти истории, за исключением одной — она передавалась без подробностей: о резне в Бушкилз-Ферри. Настоящее чудо, что именно Лея Пим, самая красивая из всех невесток за все существование их родового замка, загорелась таким жадным, таким неукротимым интересом. Ноэль сиял от удовольствия. Стоило Лее задать вопрос — и Ноэль на несколько часов погружался в прошлое. В эти ленивые вечера, позолочённые светом ламп, казалось, будто в комнате рядом с ними появляется сам старый Жан-Пьер Бельфлёр — вот, повернувшись спиной к камину и облокотившись на каминную доску, он раскуривает терпко пахнущую трубку и весело кивает…

Однажды в полдень Ноэль позвал детей прокатиться через Лейк-Нуар на запряженных лошадьми санях. Лед был крепкий — замечательно крепкий, — толщиной не меньше двенадцати дюймов. (Лед Лейк-Нуар! — явление, принимаемое местными жителями как данность, но неизменно приводящий в изумление приезжих. Разве возможно, дивились они, чтобы лед, то есть, по сути дела, всего лишь вода, и цветом, и даже текстурой так походил на оникс? Да еще и не таял под теплым апрельским солнцем, сохраняя прочность в пору, когда от льда освобождаются даже расположенные выше в горах озера и пруды… Вода озера казалась совершенно «обычной», ничуть не темной и не дымчатой, и в результате ее тщательного изучения под микроскопом малыш Бромвел ничего необычного не обнаружил. Но в самом озере вода теряла прозрачность и отсвечивала темным глянцем, как вороньи перья. Легенда гласила, что Бельфлёры не умирают, а опускаются после смерти на дно Лейк-Нуар, где продолжают жить дальше, и порой, если вглядеться в лед, их можно увидеть — но показываются они лишь тому, кому самому суждено вскорости умереть. Однако дети никогда не верили в эту легенду и рассказывали ее, только чтобы попугать друг дружку.)

Пока Ноэль катал по озеру детей — укутанные шерстяным одеялом на пуху, Кристабель, Луис и Вида устроились позади, — в голову ему вдруг пришла необычайная идея: он сунул руку в карман и нащупал пузырек. Да, пузырек лежал на своем обычном месте, где и всегда. Но успокоения больше не приносил. Он перестал казаться важным. Яд? Быстрая смерть? Саморасправа? Но зачем? (Ноэль представлял, как этот вопрос задает ему невестка — по щекам у нее разливается румянец, а прелестные глаза сияют.)

Ты — Бельфлёр! — в поисках успокоения трусливо примешь яд?

Он решил было выбросить пузырек, но такой толстый лед не разобьешь, а значит, пузырек кто-нибудь непременно найдет. Поэтому Ноэль снова спрятал его в карман. А так как в этот день они собирались навестить беднягу Джонатана Хекта (самочувствие у того ухудшилось, и все полагали, что до Нового года ему не дожить), Ноэль решил оставить пузырек старому другу. Ну конечно — Джонатану.

«Бедный, бедный старик», — думал Ноэль, и сердце его накрыла волна сострадания.

Далеко внизу — окутанная туманом река. Переливающаяся многоцветная влага пробивается сквозь гору. (Как называется эта гора? Иедидия забыл. Только приложив усилие, вспоминал он, что сущностям — даже столь огромным и неизведанным — были даны имена.)

Во время скитаний он старается не упускать гору из вида. Это одна из немногих заснеженных вершин в Чотокве — говорят, горы эти очень древние; тысячелетия постепенно разрушали их. Во сне он узнал, что эта гора священна, ею владеют духи, подобные ангелам, а не людям. Но духи эти — не Бог. Хотя с Богом как-то связаны. Однако Бог — не они. Не совсем они… Он не упускает гору из виду. Иногда неподвижно стоит и смотрит на нее — беззвучно, незримо проходят минуты, а может, часы — и наблюдает, как белая шапка меняет очертания, будто прихорашиваясь перед ним. Она подрагивает, изгибается, вертится.

Господь?

Но Господь прячется в творениях Его.

Иногда свет превращает туман в пламя. Воздух высасывает дыхание, глаза наполняются слезами. С какой легкостью весь мир объяло бы пламя, если бы не прихотливое милосердие Господне! Оно сдерживает солнце. Оно дает каждому столько, сколько он способен вынести.

Иедидия, созерцающий «Иедидию». Кажется, будто он заключен в чью-то телесную оболочку. Она нужна ему, чтобы бродить по округе. Глаза — его глаза — нужны, чтобы притягивать Бога. В те дни, когда сладостно-застенчивые нашептывания духов («Иедидия? Иедидия? Иди к нам!») еще не долетали до него, когда он читал Библию, эта старая, переплетенная в кожу книга, стих за стихом, очевидно, пробуждала Господа. Господи! Услышь молитву мою, — шептал Иедидия, — и вопль мой да придет к Тебе. Не прячь от меня лик Твой… Ибо исчезли, как дым, дни мои, и костимой обожжены, как головня. Сердце мое поражено, и иссохло, как трава…[13] Дым крошечного костерка разъедал ему глаза, горло пересохло, и голос охрип. И тем не менее голоса он не повышал, он не просил — конечно, указывать Господу он не станет. Он кротко шептал: Боже! Не промолчи, не безмолствуй, и не оставайся в покое, Боже![14]

«Может пройти еще немало недель, — рассуждал Иедидия, — прежде чем Господь покажет Себя».

Одна из горных духов-фей залилась смехом. Ребячливо и одновременно блудливо ее холодные пальцы пробежали по его бедрам.

Иедидия стремительно повернулся и обнял ее. Крепко. Очень крепко. И хотя он стоял, прижавшись к ней в темноте, хотя его жадный рот впивался в ее губы, Иедидия отчетливо видел ее.