Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 47

Сад, где Лея, склонившись над найденным на чердаке столом, писала черновики писем: юристам, судьям, губернатору штата. Писала или надиктовывала их Гарнет. (От Эльвиры Лея узнала, что Жан-Пьер уже задолго до беды боялся, что с ним случится нечто ужасное — хотя лично у него врагов не было, однако у семьи враги имелись, и всем было известно, что братья Варрелы вынашивают план мести. От братьев Жан-Пьера — Ноэля и Хайрама — Лея узнала о том, что судьи относились к обвиняемому предвзято: первый судья, Финеас Петри, приговоривший подсудимого к пожизненному заключению плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет, по словам свидетелей, огласил приговор голосом, полным невыразимого злорадства: он сводил с Бельфлёрами собственные счеты. За много лет до указанных событий, в 1876 году, один юный Петри и один юный Бельфлёр участвовали в битве на Биг-хорн[15]: Петри — под командованием подполковника Кастера, а Бельфлёр — под командованием генерала Терри; Петри погиб, а Бельфлёр выжил; судья, рассматривавший первую апелляцию, Осборн Лейн, был в свое время отвергнут местной красавицей, которая проявила благосклонность к Сэмюэлю Бельфлёру, поэтому Осборн Лейн не выносил саму фамилию Бельфлёр. Судья же, принявший и жестоко отклонивший вторую апелляцию, был старым политическим противником сенатора Вашингтона Пейна, чья деятельность оплачивалась из кармана Бельфлёров — по крайней мере, по слухам.) Зачитывая свои письма детям, Лея порой умолкала на середине фразы, хватала листки бумаги и швыряла их на землю.

«Мне единственной теперь не все равно! — в сердцах восклицала она. — Остальные отступились! Позор на их головы: Бельфлёры — и отступились!»

В этом саду, окутанная теплой медовой полудремой, Лея вспоминала рождение Джермейн: потуги в течение всего лишь часа — и чудо рождения ребенка, ее малышки, которую она взяла и сразу принялась кормить, а сидевший возле кровати Гидеон держал ее за руку. С тобой было легче всех, бормотала Лея. Совсем легко. Даже крови почти не было…

Сейчас на животе у нее была покрытая пушком растяжка. А сам живот, талия и бедра одрябли. И грудь немного обвисла. Но она постепенно сбрасывала вес; лодыжки и икры стали стройными, как прежде, а следы страдания на лице почти исчезли.

— Как чудесно ты выглядишь, Лея! — говорили все. И, обращаясь к Гидеону: — Какая у вас красивая жена… (И тот сдержанно улыбался — что ему еще оставалось?)

Сад, жужжание насекомых… Трапеза, сон. Под ногами забавляются котята. Игра в прятки возле солнечных часов, возле громоздкой статуи Гебы, под низко нависающими ветками ливанского кедра. (Однажды утром там обнаружили частично съеденного опоссума, которого Малелеил притащил из-за садовой ограды.) Здесь Лея вскрывала конверты и бросала их на пол террасы. Сюда Лея нетерпеливо звала кого-нибудь из слуг. Здесь Лея терлась своим носом о курносый носик малышки, или вытирала дочке ротик, или прогуливалась, прижимая девочку к одному бедру. Здесь она трясла перед Джермейн деревянной погремушкой, инкрустированной кораллами и серебром — подарок тетушки Вероники. Или надувала красный воздушный шарик и выпускала его из рук, и тот улетал прочь под восторженный визг малышки. Здесь Лея вытаскивала ее из старого, засыпанного сухими ветками фонтана, выговаривая звенящим голосом: «Господи, что ты еще придумала? Ты что, глаза себе выколоть хочешь?» — а девочка хныкала.

Именно в саду однажды майским утром, когда Гидеон собирался в пятидневную поездку на Средний Запад, чтобы договориться о продаже лошадей, Лея впервые заявила, что его дядю Жан-Пьера необходимо освободить из тюрьмы, а земли — все утраченные Бельфлёрами земли — вернуть и воссоединить. Гидеон как раз склонился над колыбелькой, а малышка своими удивительно цепкими пальчиками схватила его указательный палец. Гидеон хмыкнул, и Лея приняла это за одобрение.

— Так ты поможешь мне, Гидеон? — спросила она.

Она подняла было руку, собираясь обнять его за талию, но застыла. Гидеон смотрел в орехово-зеленые глаза дочери, загипнотизированный ее взглядом: она будто пригвоздила его к месту. Гидеон так до конца и не осознал, что он отец близнецов, что Кристабель и Бромвел — его дети. И что это — тоже его ребенок, было равно недоступно его пониманию. Внешне все шло, как полагается, он даже помогал выбрать дочери имя, да и для всех вокруг рождение ребенка было делом само собой разумеющимся (конечно, Гидеон знал про тяжелые роды, но об обстоятельствах самого рождения — нет) — ведь это самое обычное дело, и лучше думать об этом с непринужденностью, не размышлять и не философствовать… Он выдернул палец, и малышка сжала руку в кулачок.

— Какая она сильная! Потрясающе — такая шустрая! — рассмеялся Гидеон. — И впрямь сильная.

— Ты мне поможешь? — спросила Лея.

Выпрямившись, Гидеон резко, обеими руками отбросил со лба волосы и, не глядя на Лею, улыбнулся ей.

— Конечно, — бросил он, — всё, что захочешь.

— Всё, что захочу? — Лея обхватила его за талию.

— Всё-всё-всё, — повторил Гидеон, отступая.

На обрыве над Лейк-Нуар, где среди молодых сосенок росли дикие лилии, за Кровавым потоком шириной не больше фута (в начале июня его питал тающий высоко в горах снег, и, напевая мрачную гортанную песню, он сбегал по гранитным выступам, разбиваясь на полдюжины пенистых водопадов, к темным водам озера, расположенного в девяноста футах ниже); на той самой земле, где когда-то, в другие июньские вечера, другие Бельфлёры, томящиеся от любви или страдающие от нелюбви или без любви, стояли и смотрели сквозь ползущий по озеру туман на противоположный берег — на лес да на полумесяц Серебряного озера, светящийся вдалеке, даже когда луна пряталась за тучами; на том самом месте, поросшем травой, камнеломкой и клевером, где стареющий Жан-Пьер Бельфлёр вспоминал лицо девушки, которую не видел уже три десятилетия, где Гепатика Бельфлёр отдалась темноликому бородатому мужчине, чье имя давно забыто и который добивался ее с такой настойчивостью и, к несчастью для обоих, добился; где Вайолет Одлин Бельфлёр, беременная, вероятно, в десятый раз (у нее было столько неудач, столько выкидышей, столько младенцев умерли при рождении или прожили лишь несколько дней, что она не просто утратила им счет, но и полагала своим долгом супруги и послушной христианки не опускаться до такого сомнительного занятия), бродила под луной, бормоча себе под нос и заглушая порой бормотание Кровавого потока переливчатым девичьим смехом, вновь переживая — но не свой непреложный отказ Хейесу Уиттиеру, отказ столь однозначный, даже слов тогда не потребовалось подбирать, а слова согласия, которых, она сама знала, она ни за что не произнесла бы (и не важно, что ее отказ во второй раз разрушит надежды ее мужа на губернаторское кресло и, возможно, окончательно сломит его: Вайолет была добродетельной супругой и иной себя не представляла); где Вероника Бельфлёр тайком совершала прогулки со своим ухажером — шведским аристократом, который представился Рагнаром Норстом и объяснял свою смуглую кожу и густые черные ресницы «персидской» кровью, доставшейся ему от матери; где Юэн Бельфлёр взгромождался на одну из своих девушек, изнывая от жаркого, почти навязчивого желания своей ранней, но затянувшейся юности, которое частенько изводило самого Юэна и постоянно — его несчастных бесчисленных подружек; где бродил Вернон Бельфлер и где он продолжает бродить с книжкой в заднем кармане и с листками, испещренными хаотично набросанными словами, первыми строками любовных сонетов — в их мудреном синтаксисе жена его брата Гидеона представала в образе Лары, высшей и неземной любви поэта, единственного смысла его жизни, — в другом кармане или в руках; бессонница или ночные кошмары гнали его к Кровавому потоку, хотя он быстро выдыхался, а лопухи и репейник цеплялись за брюки, и сердце его разрывалось от осознания, что все его стремления тщетны; здесь же Иоланда будет прогуливаться пригожим днем и мечтать… О ком? О чем? Иногда в ее мечтах появлялось лицо мужчины — ее дяди Гидеона? Или лицо незнакомца? Или паренька с фермы на Иннисфейл-роуд, которого она видела лишь изредка? А порой мужское лицо сменялось другим — ее собственным, чудесно преображенным, сияющим неземной, божественной красотой, подобно трепещущей тополиной листве (когда всего несколько дней в мае, пока не зазеленеют другие деревья, от нее исходит золотисто-зеленое сияние) — ее лицо не просто сияло, оно будто росло, нависая над озером, лесом, заслоняя собой небо, растягиваясь над самой Иоландой, — чарующее обещание… чего-то — того, чему суждено было случиться, и этот образ пленил Иоланду Бельфлёр безвозвратно. Именно здесь любовники молча прижимались друг к другу, беспомощно опускались на землю, стискивая друг друга в объятиях, шепча: «Не двигайся, не двигайся», потому что, если ничего не случится, если не прольется семя, значит, Гидеон не изменял, во всяком случае, сознательно: и последствий не будет.