Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 78

(Позже один товарищ по несчастью предупредил Жан-Пьера, чтобы тот «не порол чушь». Потому что если будешь пороть чушь, пускай даже тихо и очень вежливо, то тебя признают чокнутым. А если тебя признают чокнутым (каждые две недели по вторникам после обеда в тюрьму приезжал психиатр, который ставил диагнозы и выписывал лекарства на основании письменных отчетов сотрудников тюрьмы), то отправят в здание напротив — Крыло Шилера, и тогда тебе крышка. Крыло Шилера! О нем Жан-Пьер был наслышан: доктор Уистен Шилер, врач, чьей сферой интересов в последней четверти XIX века были психические недуги и который выступал за радикальный и порой успешный метод лечения безумия посредством симпатического проникновения в бред пациента. Согласно семейной легенде, доктор Шилер некоторое время пользовал и Рафаэля Бельфлёра и даже жил в усадьбе… А вот Крыло Шилера, занимающее целый корпус, выстроенный из бетонных блоков, представляло собой вход в бездну, куда отправляли надоедливых заключенных — как «нормальных», так и «ненормальных», — после чего их шансы на возвращение стремились к нулю. Несколькими годами ранее группа заключенных схватила охранника, причем один перегрыз ему глотку, и, хотя взбунтовавшихся, естественно, забили до смерти, в Крыле Шилера до сих пор существовала традиция наказывать вновь прибывших. Санитарные меры здесь не соблюдались, одиночки больше не использовались, спальная камера была одна на всех, огромная, неотапливаемая и, как говорили, невероятно грязная. Со времен мятежа охранники не заходили в камеру и прогуливались по мосткам. Отсюда же работники столовой (зажав рты, зажмурившись и отворачиваясь) раз в день раздавали еду тем, у кого хватало сил пробраться к мосткам. Жан-Пьеру рассказывали, что среди пациентов есть страдающие третичным сифилисом, то есть в буквальном смысле разлагающиеся. Там каждый страдал какой-нибудь болезнью, а когда кто-нибудь умирал — случалось это, разумеется, регулярно, потому что заключенным была свойственна жестокость, — тюремные власти присылали за телом лишь спустя несколько дней. «Так что, — тихо проговорил заключенный, — в твоих интересах туда не попадать».)

«Неужели вся семья на него рукой махнула? Поверить не могу, — говорила Лея. — Вы же, считай, палец о палец не ударили!»

Они пытались объяснить ей, твердили про обжалования и впустую потраченные тысячи долларов, про одну или две взятки — к сожалению, предложили не тем, кому следовало, — про то, какие сложности это создало семье, и про безволие Жан-Пьера. Например, тот никогда не просил об условно-досрочном освобождении. Ни разу за тридцать три года. И если вначале он радовался посетителям, то вскоре переменил отношение к ним и нередко вообще отказывался являться в комнату для свиданий. Однажды, когда Ноэль радостно рассказывал о возможности пересмотра его дела в Верховном суде, Жан-Пьер медленно наклонился и впечатал в разделяющую их стеклянную перегородку плевок. Позже Ноэль говорил, что его как обухом ударило.

— Бедняга просто потерял надежду, — сказала Лея, — говорят, тюрьма Похатасси — место жуткое и отвратительное, там впору скот держать, а не людей… Что, если он болен? Вы не знаете? Корнелия говорит, на письма он не отвечает. На мои, по крайней мере, не ответил, но он меня и не знает. Думаю, он и Гидеона не знает. А из вас он кого-нибудь помнит? Когда вы в последний раз его навещали?

Оказалось, никто и не помнит. Ноэль полагал, что в последний раз навещал Жан-Пьера года тридцать два назад (как раз в то воскресенье, когда Жан-Пьер наградил его плевком); Хайрам считал, что он был у Жан-Пьера позже — наверное, около двадцати пяти лет назад, но, кажется, в комнате для свиданий тот так и не появился. (Омерзительное место, бетонные стены, все затянуто металлической сеткой, вокруг вооруженные охранники, а какой невыносимый гвалт там стоит! Заключенным и посетителям приходится перекрикивать друг друга, в комнату одновременно набивается человек пятьдесят, и все орут. А еще, побагровев, вспоминал Хайрам, какая-то деревенская баба явилась в Похатасси навестить мужа, осужденного на пожизненное, и поначалу эта жалкая дура все охала и рыдала, а потом, бесстыжая, расстегнула платье и стала показывать мужу свои жирную обвисшую грудь.) Мать навещала Жан-Пьера около двадцати лет назад, но по возвращении удалилась в спальню, где провела в рыданиях несколько дней. Тетя Вероника не ездила к Жан-Пьеру ни разу: она выходила из комнаты только после заката солнца, а приемные часы были с двух до пяти. Делла была в тюрьме раз или два, Матильда тоже ограничилась несколькими визитами. (Склонность Матильды к отшельничеству начала проявляться во время слушания дела Жан-Пьера. Отвергнув всех своих поклонников, Матильда стала одеваться в мужскую одежду (но, говорила Корнелия, не в элегантную, а простую, деревенскую), проводила все больше времени в старом охотничьем домике, пока наконец не перебралась туда окончательно — как будто разводить кур, выращивать овощи, плести лоскутные одеяла, вышивать скатерти и изготавливать другие предметы «искусства», например, из дерева, достойно представительницы рода Бельфлёр!) Плач Иеремии навещал сына, когда Жан-Пьер позволял ему, однако случалось это нечасто, потому что, словно вторя обвинениям Эльвиры, Жан-Пьер любил ввернуть, что нежданная телеграмма, в которой отец просил его вернуться домой, сломала ему жизнь: к этому моменту он почти обручился с итальянской маркизой, чей род был известен с двенадцатого века, и финансовый крах Иеремии обрушил весь этот карточный домик. Но вот уже двадцать лет как Иеремия погиб в Великом потопе, так что Жан Пьера с тех пор вообще никто не навещал.

— Я съезжу к нему, — решила Лея. — Мы с малышкой съездим.

— О нет, нельзя тащить туда ребенка! — воскликнула Корнелия.

А Хайрам, взволнованно подкручивая усы, проговорил:

— Видишь ли, дорогая, тут есть одна загвоздка… А может, и две… Или даже больше… Ладно, давай честно: вся эта история с коммивояжером на запряженной мулами повозке, который ехал той ночью по Иннисфейл-роуд… В темноте… Того коммивояжера никто не видел — ни до, ни после. История эта, как бы сказать, — весьма сомнительная. И еще: Фолдерол была вся в мыле, на коленях царапины, а копыта в грязи…

— Фолдерол? — выкрикнула Лея, не сводя с него глаз. — Во имя всего святого, дядя, что ты такое несешь?

— Фолдерол — так звали…

— Ты просто не хочешь ему помогать, так? — Лея прижала ладони к щекам, словно те горели. — По-твоему, мы отмылись от этого позора, просто потому что все забыли? Но на самом деле никто не забыл, нет! Допустим, Кристабель влюбится в кого-нибудь из Шаффов, или Хорхаундов, или из этих старых семей в Вандерполе — влюбится в парня из такой семьи, и что же, думаешь, при таком положении дел они станут поощрять отношения с кем-то из Бельфлёров? Будем дальновидными, — Лея вытряхнула из пачки тонкую сигару, — а излишней дальновидности не бывает, так ведь когда-то сказал Рафаэль?

— Кристабель быстро растет, — пробормотала Корнелия.

Ноэль с сердитым отчаянием вскинул руки:

— Но, дорогая, вот приедешь ты к моему брату — о чем ты с ним говорить-то будешь? В конце концов, ты его даже не знаешь. Сомневаюсь, что и я сам его узнаю. Мы так часто пытались убедить его обратиться с прошением, чтобы его выпустили досрочно, но в конце концов его поведение сделалось довольно оскорбительным. Вообще, у меня создалось впечатление, что в Похатасси он прижился и ему там удобнее, чем было бы здесь. Заключенным разрешается играть в карты, и начальник тюрьмы говорил (тогдашний начальник — боюсь, с теперешним я незнаком), что во дворе или комнате отдыха кто-нибудь все время играет, и что Жан-Пьер обучил остальных разным видам покера, и кункену, и юкеру, и даже бриджу — и мы надеялись, что он хотя бы попросит об условно-досрочном освобождении, несмотря на приговор судьи Петри, но напрасно. Возможно, Жан-Пьер хотел избежать новых унижений, а возможно, он боится, что его освободят.

— Я не хочу условного освобождения, — нетерпеливо проговорила Лея. — Я буду требовать помилования.