Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 88

(Была ли Гепатика беременна? Вопрос висел в воздухе, а она ничего об этом не говорила. Но девушка была явно чем-то расстроена, несмотря на свой беззаботный вид.)

Время от времени мужчины-Бельфлёры встречали Фокса в окрестностях и сначала вроде как подшучивали между собой, какой, мол, он стал грубый, ни дать ни взять медведь. Может, всему виной стряпня Гепатики? Пожалуй, его борода не слишком изменилась, но зато волосами порос и его кадык, и даже плечи. На тыльной стороне ладоней тоже росли клоки шерсти. А его глаза, в прошлом обычного размера, теперь будто стали маленькими и близко посаженными, с малоосмысленным, каким-то безжалостным выражением. (Может, он пил? Или был пьян, когда они его встречали? Он всегда быстро проходил мимо и отворачивался, часто даже не удосужившись буркнуть «здрасте».) Они шутили по поводу его фамилии — мол, что-то он не обладает врожденной грацией рыжей или даже черно-бурой лисицы[21]. Его волосы напоминали толстые черные сосульки, липкие от жира… А нос… похоже, он стал каким-то вдавленным, вам не кажется?..

Хотя, может, это всё выдумки? (Все-таки Бельфлёры, несмотря на всю любовь к Гепатике, не могли удержаться от своего привычного цинизма; а злые насмешки — Бельфлёры сами это признавали — требовали намеренного искажения реальности.)

Гепатика теперь навещала мать все чаще, и все чаще по приезде начинала плакать; но никогда не объясняла причины слез. Когда ее спрашивали, почему она плачет, она лишь отмахивалась: «Мне просто немного грустно! О, я такая глупышка, я всегда была глупышкой, не обращайте на меня внимания!»

Но они обращали: она похудела (а Гепатика и без того была тоненькой, нервического типа девушкой), и часто моргала во время разговора, и все время бросала взгляд на окно. На ее запястьях и шее появились синяки. А по тыльной стороне левой руки тянулась длинная изогнутся царапина. Я просто с кошкой играла, не обращайте внимания!

Однажды ее мать спросила: может, ты вернешься обратно? Тебя ждет твоя прежняя комната, в ней все готово, все, как прежде; просто поживи здесь несколько дней; мы можем всё обсудить, если хочешь… Тут нечего обсуждать, — апатично отвечала Гепатика. — Я люблю своего мужа, а он любит меня. И это главное.

— Он тебя любит — ты уверена?

— О да.

— А ты его любишь?

— Ну… Да.

— Гепатика…

— Я же сказала — да.

Она говорила с жаром, но как будто в некоторой растерянности. Словно она не знала, какой дать ответ… Только знала, что следует ответить.

Покидая замок, она обернулась к матери, обняла ее и, казалось, вот-вот расплачется; но она взяла себя в руки.

— Ох, мама, я не знаю, все ли хорошо. Я ведь прежде не бывала замужем, — прошептало бедное дитя.

После этого она не появлялась в замке несколько месяцев. И когда ее отец и один из братьев приехали навестить ее, у дорожки к дому их встретил Фокс и сказал — по крайней мере, дал понять (они едва могли разобрать его невнятную речь), что Гепатика «отдыхает» и «не принимает гостей».

Теперь они убедились, что он разительно изменился. Его уже при всем желании нельзя было назвать привлекательным. Зубы были в пятнах от табака, изо рта шел зловонный, мясной запах, на запястьях росли кусты шерсти, и под глазами тоже, а его брови, всегда густые и блестящие, совсем срослись. Волосы у него были сальные и доходили до мощных плеч, под которыми играли груды мышц; маленькие безжалостные глазки, налившиеся кровью, сверкали по-звериному. Да он и был зверь! Их вдруг словно осенило — и отца Гепатики и его брата, причем в один и тот же миг: Гепатика вышла замуж за животное.

За медведя.

За бурого медведя. (Правда, он был на несколько дюймов выше взрослого самца. Рот у него еще не до конца вытянулся вперед, чтобы превратиться в морду.)

Сама того не зная, бедная невинная девочка влюбилась, а потом вышла замуж за зверя.

Они в ужасе ретировались. А дома не могли говорить ни о чем другом. Чтобы убедить остальных (не то чтобы они действительно нуждались в этом), они наперебой изображали мужа Гепатики — сильно сутулились и рычали, свесив руки почти до пола и сузив глаза в хищные щелочки. Они гнусавили, мол, Гепатика отдыхает и не принимает гостей; запускали руки в волосы и, остервенело почесываясь, лохматили себе бороды. Становилось немного не по себе от того, как похоже они передразнивали его — этого получеловека-полузверя.

Да, это был медведь. Как ни безумно, как ни фантастически это звучало. Медведь, который по злой иронии называл себя лисом!.. Что же они могли предпринять, чтобы спасти бедняжку Гепатику?

(«И что же они сделали, по-вашему?» — спрашивали взрослые детей. Те отвечали не сразу, они глядели в огонь, насупившись, возможно, от страха, а потом одна из девочек прошептала: «Выследили и пристрелили зверюгу!»)

И действительно — они выследили и пристрелили его; но не сразу.

Не сразу. Потому что сначала надо было убедиться. И сделать так, чтобы не пострадала Гепатика.

Она не нанесла ответный визит в замок; шли недели, и Бельфлёры, которым не давало покоя несчастье бедной девушки, места не находили от нетерпения. И хотя Гепатика упорно повторяла, что любит мужа, и еще упорнее — что он любит ее, стало совершенно ясно: необходимо что-то предпринять; нельзя, чтобы она так и жила замужем за зверем; ее нужно спасти!

В конце концов, не поставив в известность ее родителей, группа молодых Бельфлёров с друзьями отправились на уединенную ферму, приторочив к седлам дробовики. Они спешились за четверть мили до участка, тщательно выбрав подветренную сторону; сейчас они были куда более осторожны, чем если бы вышли охотиться на обычного медведя. И все же Человек-медведь, должно быть, почуял их приближение, потому что, когда они ворвались в дом, он уже вскочил с постели и стоял в грозном оскале, издавая рык вперемешку с воем. Разумеется, одежды на нем не было: он был покрыт густой грязной шерстью полностью, до самых ступней — покрыт с ног до головы. Мужчины дали залп. Но он продолжал идти на них. Тянул к ним свои огромные когтистые «руки» — ему даже удалось глубоко оцарапать одному из мужчин щеку — и получил новый выстрел, в глаз. Никогда прежде они не слышали такой душераздирающий визг, клялись охотники позже.

В результате они опустошили шесть двухстволок, две из них — практически в упор, прежде чем он вроде бы наконец издох.

(А детеныш, что стало с детенышем? — что они с ним сделали?

Не было никакого детеныша, уверяли потом охотники.

Но каким-то образом это стало известно много месяцев, а то и лет спустя: детеныш был; так что им пришлось прикончить и его. Хотя молодые люди, участвовавшие в охоте, как один отрицали это.

Так детеныша не было?

Клянусь, детеныша не было.

А что сталось с Гепатикой?

После того, что с ней случилось, она удалилась от мира и в конце концов вступила во французскую ветвь ордена кармелиток к безмерному огорчению своих родителей, ярых противников католицизма.)

С некоторой неохотой, но все же без капризной гримаски, столь часто появлявшейся на ее угрюмом личике (она и не любила его — но еще не знала об этом, потому что в то время вообще не знала, что такое любовь; кроме того, после того, как Джонни Доун сгорел в сарае в день рождения Джермейн, ее преследовали такие жуткие кошмары, что она мечтала вырваться из замка), Кристабель дала согласие, с должным смирением, стать женой Эдгара Холлерана фон Штаффа — прапрапраправнука героя Войны за независимость барона фон Штаффа. Он был вдовцом с двумя детьми и богачом, владевшим, помимо прочего, целой сетью газет в их штате. Первая миссис Штафф, дочь Бертрама Ланда, который годами заседал в Сенате, погибла, не достигнув и тридцати лет, в результате несчастного случая на охоте у Серебряного озера. С его одутловатым, вечно красным и немного помятым лицом Эдгар казался мужчиной средних лет, хотя на самом деле ему было всего тридцать восемь. И он просто обожал — о чем сообщил и лично и в собственноручно составленном письме — прелестную малышку Кристабель.