Когда Алиса упала - Блэйкмор Ким Тэйлор - Страница 7

– Ты на меня-то вину не списывай.

– Она была вся в синяках, она…

– Мне плевать.

– Лайонел, – качаю я головой, – что ты такое говоришь?

Он снова падает в кресло, склонив голову и сжав стакан в пальцах.

– Я сказал ей, что она поедет к тебе в гости. Чтобы она упаковала сундук. Взяла пальто, потому что в Мэриленде холодно. – Голос хриплый, с одышкой. – Сказал, что нанял ей экипаж. Она ждала на крылечке все утро и…

– Я не могу этого слышать.

Я бросаюсь обратно к себе в комнату. Там удушающая жара. Застоявшийся кислый воздух.

– Это моя вина.

Три шага до камина. Вот под стеклом Бенджамин в мундире, с широкой бородой. «Моя вина». Поворот к окну. Поднялась луна, осыпала серой пылью верхушку березы, крышу лодочного домика, водную гладь.

Я тянусь к оконной раме – окно закрыто на щеколду. То, что выходит на пруд. И то, что выходит на огород. Я не помню, чтобы закрывала их. Я прижимаю ладонь ко лбу, утираю пот.

Почему Алиса едва не выкинула Тоби из окна? Но Алиса никогда ничего не объясняла. Эта красивая девушка с душевным расстройством давала ответы только себе самой.

Я обещала ей, что всегда буду рядом. Обещала.

«Моя вина».

Кэти подает кофе на веранде, что с тыльной стороны дома.

– Чтобы избавить нас всех от жары, – говорит она.

А я думаю – чтобы избавить нас всех от столовой и зеркала, все еще завешенного черным. Чтобы избавить нас всех от горя.

Пройдешь через узкий кухонный флигель, спустишься по лесенке – так и окажешься на веранде. Веранда обнимает заднюю часть дома, деревянные половицы и потолки посерели и, словно патиной, покрыты краской цвета снятого молока.

Кэти наливает каждому по порции цикориевого кофе, ровно три четверти чашки, и берет молочник. Вопросительно поднимает левую бровь, будто сегодня я скажу ей, что молоко мне решительно надоело.

– Капельку, – говорю я.

– Давай побольше налью, – отвечает она. Но когда я отказываюсь, она смотрит на меня с облегчением.

Лайонел листает вчерашний выпуск «Стейтсмена»[4], заминая уголок газеты между большим и указательным пальцем. Кэти ждет, слегка наклонившись вперед, носик молочника звякает об ободок его чашки.

Глаза у Лайонела уставшие, налитые кровью, он смотрит на молочник и снова на газету. Кэти наливает молоко – только слегка забелить кофе – и садится сама, отставив молоко в сторону.

– Сегодня молочник не приходил? – спрашивает Лайонел.

– Просто мы немного…

Она слегка кивает и кладет ладонь на мою руку. Рука у нее холодная, липкая от пота.

– Надеюсь, ты хорошо спала.

Как она может такое спрашивать? Тело ломит от того, что я тащила гроб, голова болит от бессонницы, от того, что я постоянно вспоминаю, как обмывала холодные руки Алисы. Мне удалось забыться, только когда солнце встало и окрасило верхушки деревьев, но Сирша забренчала кастрюлями на кухне, и я проснулась.

– Лучше не бывает.

Тоби переворачивает тост, прижимает его к тарелке и размазывает джем концентрическими кругами.

– Тоби, – говорит Кэти, забирая у мальчика тарелку, – люди голодают.

– Отдай ему тарелку, – говорит Лайонел, не поднимая глаз. Он отодвигает свою тарелку с полусъеденным тостом, к которому прилип засохший желток.

– Люди голодают, Лайонел.

– Отдай ему тарелку.

Тоби пинает ножку стула. Он потерял интерес к тосту. Теперь его внимание поглощено прудом. Он показывает на него и вертится так, что ударяется локтями о спинку стула.

– И не шелохнется, – говорю я.

Пруд темный и вязкий, пугающий своей непроглядной чернотой.

Листья берез уже желтеют, кленовые скручиваются и вянут. Камыши и рогоз душат изгиб восточного берега, западный край – всего лишь гранитный выступ, где корни деревьев выступают из земли, он всегда в тени, всегда покрыт черным лишайником. На дальнем краю пруд превращается в узкий канал, который резко заворачивает, будто сломанный палец. Это и есть Теснина.

– Тоби. Садись, – тяжело вздыхает Кэти. – Думаю, нам нужно спланировать посадки в огороде к осени, начнем пораньше. Свежий воздух пойдет тебе на пользу, Мэрион.

– Огород.

Я киваю, одним глотком допиваю цикорий и отставляю чашку. Только вчера Алису похоронили. А сегодня на завтрак булочки и черничный джем.

– Можем обсудить сравнительные достоинства брокколи и тыквы.

Тоби смотрит на меня, подперев ладонью щеку. Кэти, не поднимая головы, подбирает крошки с тарелки. Она покраснела. Лайонел вертит в руках ложечку.

– Извини меня за недобрые слова, – говорю я.

Горло у меня сжимается. Я отодвигаю стул, намереваясь уйти. Я знаю, что Кэти обиделась; я знаю, что Лайонел мною недоволен. Он стучит ложечкой по столу, склонив голову набок, как делал папа, когда один из нас нарушал какое-то правило, и так же, как папа, поджимает губы.

– Перестань.

Я встаю, однако тут же хватаюсь за спинку стула – перед глазами мелькают искры, в ушах звенят цикады.

Но он продолжает забавляться с ложечкой.

Тук-тук-тук.

– Ты сегодня поедешь с нами в город? На службу? – спрашивает Кэти.

– Я лучше останусь здесь, – отвечаю я, и во рту у меня кисло. – Мне нужно писать письма и…

Лайонел откидывается на спинку стула, скрестив руки, в его пальцах мелькает ложечка. Капелька молока оставляет темное пятнышко в сгибе локтя.

– Тебе нужно там показаться. По крайней мере.

– Можно мне остаться с тетей? – спрашивает Тоби, глядя на отца.

– Нет, нельзя.

– Там ты найдешь утешение, – говорит Кэти, но глаза у нее бегают.

– Ты, может, и найдешь. Но не я.

– Поезжай как-нибудь со мной в город. Поприветствуешь нового директора Сент-Олбанс. И его жену.

– Я с ней не знакома.

– Зато с ним ты знакома. Томас Харгривс. Тот студент, который втерся в доверие к твоему мужу. Он женился в прошлом году. Или позапрошлом? – Кэти смотрит на меня так, будто я должна это знать. – Она кузина Дженни Райт. Из Гоффстауна. Я уверена, ты ее знаешь. Ада?

– Я ее не знаю.

– Тебя слишком долго не было. Скоро ты снова почувствуешь себя как дома. Правда, Лайонел?

– Встречайся с ними, если тебе надо. Я не поеду.

Я не стала добавлять, что ненавижу их, ненавижу Академию Сент-Олбанс. Книги Бенджамина и мои вещи бездушно выкинули из домика декана и прислали заботливое письмо, где обошлись почти без извинений. И Томас Харгривс – он вечно сидел у нас за столом, заявившись без приглашения, и вечно до ночи разглагольствовал с Бенджамином о сослагательном наклонении в латыни или морали того или иного учителя.

– Я с ними встречаться не буду.

Со стола убрали. Закончилась суматоха из-за пальто Тоби, Кэти наконец нашла свой платок, и они уехали в город. Я гляжу на дверь спальни, жду, когда дом переведет дыхание и успокоится. Но дом не замолкает. Он ворчит и стонет, скрипит и потрескивает. Алиса как-то сказала, что это лесные феи танцуют и ищут сладости.

Нет. Не так. Это я ей сказала. Сестра спряталась в шкафу, и никакими словами я не могла выманить ее оттуда. Даже когда заявила, что поймала королеву фей и заперла ее в клетке.

– Это просто дом, Алиса. Ты слышала его всю жизнь.

– Я его больше не слышу. Я не могу.

Она закричит. Я знала, что она непременно закричит, а мама дремала в комнате на другом конце коридора, уже очень больная. Я распахнула шкаф и залезла туда. Сжав кулаки, Алиса описывала ими большие круги; я прижала ее руки к телу.

– Я их не пущу, – сказала я. – Я тебя защищу.

Она прикусила губы. Я зажала ее рот рукой, чтобы она не кусалась.

– Давай я спою тебе песню, Алиса. Я спою тебе колыбельную, и все будет хорошо.