"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Денисова Ольга - Страница 101

Не надо было упоминать Добро: удар бичом едва не уронил Зимича на колени.

– Глумление над Добром – тягчайшее преступление. Это не только оскорбление присутствующих здесь, это оскорбление Предвечного.

– А есть более тяжкое обвинение, чем «опасный враг»? Мне есть что терять?

– Чем опасней враг, тем трудней вырвать его душу из когтей Зла. Чем опасней враг, тем медленней горит огонь, на котором его сжигают. У толпы будет возможность вволю покуражиться над тем, кто глумился над Добром.

Эта истовая защита Добра – для писаря. И запугивание костром – тоже. Надзирающему плевать на Добро, ему нужно только одно признание: в покушении. Все остальное – только чтобы за уши притянуть дело к службе дознания Храма.

– Запишите мое признание, – Зимич усмехнулся, – только как следует запишите, чтобы не было никаких разночтений. Я признаюсь в самом страшном преступлении, за которое меня сожгут на медленном огне: я опасный враг Храма. Я ненавижу Храм и его Добро. Я ненавижу чудотворов. Я буду глумиться над Добром при любой возможности. Достаточно для того, чтобы гореть на медленном огне?

– Вполне, – кивнул Надзирающий.

– Продолжайте записывать: я не признаю́сь в преступлении, за которое мне самое большее быстро и безболезненно отсекут голову, а возможно и помилуют, ибо наш Государь милосерден. Ни я, ни люди, с которыми я занимался подготовкой к праздничному шествию, не собирались покушаться на Государя. Ректор не предлагал мне участвовать в покушении. Никто из известных мне профессоров или студентов университета не имел на Государя никаких обид или злости, напротив, я видел лишь их преданность, уважение и любовь к Государю.

Надзирающего не сильно расстроило сказанное. Он снисходительно усмехнулся в ответ:

– Благородная цель – ценой мучительной смерти спасти свой род от преследований Государя. Но мы ищем правду, а не благородство. И мы ее найдем.

Бесполезно, бессмысленно… Его признание ничего не поменяет, ничего. Обвинение уже подготовлено, детали покушения продуманы – их подскажут в нужный момент. Его признание ничего не поменяет… И они добьются показаний. Если, конечно, пытки не вынудят его превратиться в змея. Какая удобная, соблазнительная, здравая мысль! Признаться, чтобы не превратиться в змея. Остаться верным своим убеждениям. Отчего же эта здравая мысль кажется столь гнусной?

У него была целая ночь, чтобы подумать…

А утром к нему в камеру явился Надзирающий, но не тот, что его допрашивал, другой: постарше, помягче, послаще.

– Ты напрасно выбрал сторону Зла, дитя… – вкрадчиво начал он, присаживаясь рядом с Зимичем на солому.

– Я не дитя, – ответил Зимич.

– Все люди для Надзирающих – словно дети. Как и для Предвечного. Часто глупые, непослушные, но дети. И как родители наказывают ребенка, стараясь уберечь от беды, так и нам приходится иногда прибегать к наказанию заблудившихся. Ты думаешь, нам этого хочется?

– Думаю, хочется. И вы напрасно не поставили у меня за спиной палача с бичом: я могу сказать то, что вам не понравится.

– Нет, ты ошибаешься. Не наказать нам хочется заблудившихся детей, а спасти, уберечь, вывести к свету Добра. Я пришел сюда помочь тебе. Ты, наверное, думаешь, что тут творится беззаконие? Безжалостные живодеры безнаказанно издеваются над невинными жертвами, заставляя оговаривать себя и других? Это не так. Храм применяет пытки при дознании гораздо реже, чем светская власть. И, конечно, подчиняет их строгому соблюдению Уложения, подписанного Стоящим Свыше. Отпрыск знатного рода, например ты, не может подвергаться допросу с пристрастием без согласия Государя. Но вчера было получено Высочайшее разрешение на применение к тебе допроса второй степени тяжести. И, хочу тебя предупредить, разрешение на третью и четвертую степень будет получено так же легко: Государь не очень печется о роде Огненной Лисицы. В отличие от Храма, который заботится о каждом человеке, независимо от происхождения.

– Я тронут заботой Храма.

– Храм хочет тебя спасти. И я пришел вовсе не пугать тебя. Зачем упрямиться? Зачем стоять на своем, когда и так ясно: ты все равно встанешь на сторону Добра, раскаешься и начнешь помогать Храму.

– Наверное, допрос четвертой степени тяжести особенно располагает к раскаянью…

– Да! Сейчас ты этого не понимаешь, сейчас тебе кажется, что это принуждение. Нет! Это только кажется! На самом деле боль очищает от скверны лучше, чем увещевания. Страдание ведет к Добру, поворачивает человека лицом к свету.

– Вы в своем уме?

– Зло иногда крепко держится за людей, и человека приходится вырывать из его когтей силой. А иногда лишь мученическая смерть навсегда спасает его от Зла, и тогда душа человека взлетает в солнечный мир Добра, прямо в объятья Предвечного и его чудотворов…

– В лапы Предвечного и его чудотворов… Перестаньте нести чушь. Я знаю, кто такие чудотворы. Я допускаю существование Предвечного, но чудотворы не имеют к нему никакого отношения. Кроме того, Предвечный, очевидно, не может являться тем самым абсолютным Добром только потому, что абсолют невозможен. Добро и зло относительны, и вряд ли Предвечный стоит на какой-то из сторон. Оставьте ваши сказки для кого-нибудь другого.

– А я на это скажу: знание – зло, вера – добро. Знание препятствует вере, – Надзирающий не раздражался, говорил спокойно и с легкой снисходительной улыбкой.

– А я отвечу: вера – зло, знание – добро. Вера препятствует знанию. Вам не кажется, что оба утверждения бездоказательны?

– Они бездоказательны с точки зрения знания, но не с точки зрения веры.

– Очень удобно. Заключить в постулат утверждение о его априорной истинности. Давайте оставим этот разговор. Ваших знаний не хватит на дискуссию со мной, чтобы мне она была интересна.

Во вторник, не увидев в классе Йелена, Ничта Важан с трудом провел урок. Он сразу почуял руку чудотворов, сомневаясь в совпадении. В ночь на понедельник к нему явился этот рыжий парень со странным и замысловатым прозвищем – перелез через ворота, привратник едва догнал его у самой двери. Парень кричал, что ему надо видеть профессора, и на шум сбежался весь дом. Ничта давно лег – они не спали прошлую ночь, а утром предстояло ехать в университет, – но спустился вниз, накинув халат.

Конечно, он знал этого парня (как знал большинство мрачунов в этих пригородах Славлены) и предполагал в нем хороший потенциал и даже, несмотря на скудное образование, незаурядный ум. Парень не был прошлой ночью в лесу, и Важан догадывался, что ему помешало: предстоящая драка на сытинских лугах.

– Профессор Важан уже спит, – сквозь зубы, как можно тише шипел Цапа. – Что тебе нужно? Ты мне можешь сказать?

– Нет. Я должен сказать это профессору! – стоял на своем парень. Молодой и горячий. Таким всегда кажется, что говорить нужно только с самым главным, иначе не поймут.

– Я уже не сплю, – проворчал Важан с лестницы. – Что ты хочешь?

– Профессор, я должен сказать это только вам. Я не знаю, можно ли это говорить всем…

– Можно, – махнул рукой Важан, шаркая домашними туфлями, – но не посреди дороги. Пойдем в кухню.

Он любил сидеть в кухне со своей прислугой – своей семьей. Почему-то именно кухня уравнивала их между собой, словно какое-то волшебство таилось в ее стенах, в широком деревянном столе с простой льняной скатертью.

Усевшись за стол, парень подозрительно посмотрел на остальных, но обратился к Важану, словно никого больше рядом не было:

– Профессор, может ли так быть, что мрачуна никто не инициировал, а он… ну, а он может быть при этом сильным мрачуном? И даже не знать об этом?

– Это он про Йоку Йелена, – невозмутимо сказал Цапа, и парень воззрился на него открыв рот. Но оправился, что-то переварив в голове. Ничта не зря считал его неглупым.

– Прецеденты были, – ответил Важан, – но действительно с очень сильными мрачунами. Только они плохо кончают: если мрачун не осознает своей силы, его быстро отправляют на виселицу.