"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Денисова Ольга - Страница 74

– А откуда ты знаешь, когда я родился?

– Ты? Понятия не имею, когда ты родился. Тринадцатое апреля четыреста тринадцатого года – это четыре четверки. Четверка – число мрачунов. И считается, что появление Врага будет связано с четырьмя четверками. А ты родился тринадцатого апреля?

– Ну да.

– В Обитаемом мире в этот день родилось примерно пять тысяч мальчиков. Из них в Славлене и окрестностях – примерно двести пятьдесят. Я думаю, все они на заметке у чудотворов. Но я уверен: дата рождения Ве… Врага им неизвестна. Мрачуны не такие дураки, чтобы записать эту дату в метрике. Написали – четырнадцатое апреля, и все, никаких заметок у чудотворов. Как ты считаешь?

– Наверное.

– Поэтому я бы каждого мальчика с датой рождения тринадцатого апреля исключил из списка подозреваемых.

Собрание «лучших людей университета» возглавлял не ректор, как думал Зимич, а молодой и энергичный профессор философии. И студентов среди лучших людей было не меньше, чем профессоров.

Логик довольно точно изложил собранию то, о чем ему рассказал Зимич, не раскрывая его имени. И даже выдвинул несколько гипотез о чудотворах и их присутствии в Млчане. Об их интересах тоже. Впрочем, гипотезы эти посчитали чересчур невероятными, если не сказать – сказочными. Даже признать существование другого мира согласились не все.

Всем известно, что колдуны – люди немного сумасшедшие. Им подвластны стихии, но сами они не осознают природы этой власти, они лишь пользуются ею, поэтому опираться на их мнение людям науки не пристало. Мало ли что им грезится? Иные миры, добрые и злые духи…

Однако смертоносные лучи, которыми злые духи преграждают им путь в иные миры, слишком похожи на солнечные камни, горящие в храмах. И в самом деле, почему бы не допустить, что чудотворы и есть те самые злые духи? Это объясняет страх храмовников перед разоблачением и их желание уничтожить колдунов.

Утром, перед тем как идти на это собрание, Зимич заглянул-таки в храм – посмотреть и на солнечные камни, и на лики чудотворов, и на стенную роспись. И первым, на что упал его взгляд, был портрет Айды Очена – магистра славленской школы экстатических практик, систематизатора ортодоксального мистицизма, основателя доктрины интуитивизма и концепции созерцания идей. Однако на портрете (лике!) он был окружен ореолом волшебного света, не имеющего к науке никакого отношения. Кстати, рисовал портрет весьма даровитый художник. А вот роспись стен делалась совсем в другой манере, впрочем, не менее талантливо. Зимич брезгливо отвернулся от натуралистично-отвратительного изображения Кромешной и долго разглядывал солнечный мир Добра: художникам удалось создать соблазнительную картину, примерно так и выглядела солнечная полянка возле пещеры людоеда.

В храме было много людей и всего два Надзирающих. Люди – в основном женщины – на коленях стояли перед ликами чудотворов, неотрывно глядя на портреты, и что-то шептали одними губами. Не иначе просили, чтобы конец света не наступил… И хотелось подбежать, поднять их на ноги, крикнуть, что конец света выдумали нарочно, не надо унижаться, не надо просить! Это гнусно, гнусно – так издеваться над людьми! Гнусно заставлять женщин ползать по полу, гнусно обманывать простаков, верящих в добрые сказки! Даже если они сами хотят в них верить…

Зачем это магистрам, систематизаторам, основателям доктрин и концепций? И если у основания переворота стоят люди науки, а не тщеславные правители и не драчливые военачальники, то что это за переворот? Философ-отшельник вряд ли нуждается в столь унизительном для людей поклонении… Впрочем, Зимич судил о потребностях отшельника по себе.

Один из Надзирающих сподобился повернуться к толпе лицом и сделать два шага ей навстречу. И люди поползли к нему! На коленях! С благоговением в глазах! Надзирающий гладил их по головам – словно любимых собак – и протягивал руку для поцелуев. И они ее целовали: так в своре псов каждый норовит лизнуть хозяина. На его лице застыла маска снисхождения и любви, и только в самой глубине глаз нехорошим огоньком светилось самодовольство.

Зимич почувствовал, каким глубоким и неровным стало вдруг дыхание. И если пьяному Светаю хотелось дать в зубы, то Надзирающего стоило убить. Убить, потому что не место на земле человеку, который тешит свое тщеславие такой ценой… Пусть сам отправляется в свой солнечный мир Добра!

«Когда-нибудь тебе захочется убить того, кто сильней тебя»…

Ненависть – вот что превращает человека в змея. И было бы здорово стать змеем прямо здесь, в храме, на глазах людей: никто не усомнится, что это само Зло явилось в мир воевать с Добром. И толпа еще истовей станет ползать на коленях, еще убедительней просить спасения от Зла… Змей – символ конца света, вот для чего он нужен чудотвору по имени Айда Очен: ручной змей, вовремя появляющийся и по команде исчезающий. Грандиозное представление, после которого и у скептиков не останется никаких сомнений.

Зимич поспешил выйти из храма, но не так-то легко было успокоить бившееся сердце – от ненависти бившееся! И уже не смешно было вспоминать пафос профессора логики, готового умереть за свои убеждения.

И если Айда Очен ученый, то зачем это ученому? Как образованный человек может уподобиться тупому Надзирающему? Для чего?

Зимич хотел задать этот вопрос на собрании «лучших людей», но решил не привлекать к себе внимания. Да и обсуждение как раз вращалось вокруг ответа на него. Кто еще, как не ученые, могут разгадать замысел других ученых? Только вот беда: университету нечего было противопоставить храмовникам, кроме разговоров. И единственное, до чего ученые додумались, это написать письмо Государю.

Сочинять его стали тут же, всем собранием, перебивая друг друга и подскакивая с мест. Студенты выкрикивали едкие словечки, которые вряд ли могли стать убедительными, профессора старались держаться научного стиля, делая бумагу чопорной и еще менее вразумительной. Зимич долго боролся с собой, прежде чем подняться и подойти к декану философского факультета, который старался унять общий гвалт.

– Поручите мне написать это письмо, – сказал Зимич тихо.

– Стойко-сын-Зимич, если я ничего не путаю? – Декан улыбнулся. – Вы делали успехи, я помню. И ваши письменные работы тоже помню. Давно вас не было видно.

– Я уезжал…

Декан кивнул и хитренько усмехнулся: догадался, о ком рассказывал логик.

– Попробуйте, почему же нет? Вы когда-то отличались литературным талантом; думаю, он не иссяк.

Письмо Зимич сочинял весь вечер и всю ночь – не мог уснуть, отложить на утро, хотя спешить было некуда. Сначала составил план, потом подбирал нужные слова: простые и веские, убедительные. Много раз рвал написанное. А уже под утро, уверенный, что дело сделано, собрался поспать час-другой, даже не раздеваясь.

Но как только сомкнул веки, не то что задремал – оказался на пороге сна и яви, где путаные мысли кажутся важными, а бессмысленные иллюзии можно принять за откровения. И все рассуждения, звучавшие на собрании, и собственные размышления, и увиденное в храме, и услышанное от Айды Очена – кусочки цветного стекла неожиданно сложились в огромное мозаичное панно, выкристаллизовались в цельный образ. Образ этот был каким-то нелогичным, неправильным – но угрожающим.

Зимич открыл глаза. Снова сбилось дыхание, и болезненно-гулко билось под ребрами сердце. Образ ускользал вместе с дремотой, и всякая попытка его удержать лишь отдаляла его и отдаляла. Остался вывод: не владеть миром хотят чудотворы, а уничтожить его. Почему? Откуда появилась эта мысль?

Написанное письмо после увиденного не стоило и выеденного яйца, и Зимич порвал его снова. Срезал истрепанный кончик пера и макнул перо в чернильницу… То, что он хотел сказать, можно было уложить в три слова: это угроза миру. Это медленная его смерть. Но… ни одного аргумента Зимич добавить к этому не мог.