"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Денисова Ольга - Страница 95

Зимич сидел в углу, прижимая к себе дрожавшую, закрывшую ладонями уши Бисерку, и думал о том, что именно ненависть превращает человека в змея. Но чувствовал не столько ненависть, сколько страх – отчаянный, болезненный, невыносимый, от которого нельзя избавиться, который нельзя избыть, выдавить из сердца, как гной. Страх за свою жизнь, страх перед собственной болью можно преодолеть, но нет такой силы, которая позволит преодолеть страх за тех, кого любишь.

– Замолчите! – голос колдуна, низкий и глухой, тяжелым круглым камнем скатился в орущую толпу студентов и профессоров. Это было не обычное слово – оно завораживало и заставляло слушать. – О каком оружии вы говорите? О перочинных ножах из своих письменных принадлежностей? Войны давно ведут не люди, а деньги, золото. Золото нужно, чтобы отливать пушки, золото нужно, чтобы возводить крепостные стены, чтобы кормить армии, одевать наемников в доспехи и ковать им копья. У вас есть золото? Кто-нибудь из вас знает, сколько стоит один боевой конь, которому не страшен запах пороха и грохот взрыва? Хватайте свои перочинные ножи – и в следующее воскресенье на Дворцовой площади казнят вас, всех до единого. И хорошо, если хоть кого-то посчитают заблужденцем, а не врагом.

– Я не боюсь смерти! – придушенно крикнул кто-то из дальнего угла.

– Надзирающим все равно, боишься ты ее или нет. Храбрость не искупление глупости. Вы и так лишние в этом городе, Надзирающие только и ищут повод, чтобы уничтожить вас.

Колдун говорил недолго, но убедительно: остывал пыл в горячих головах, таяло безрассудство, оставляя горечь бессилия.

А на следующее утро приготовление к празднику возобновилось, только не веселым оно было, а злым и исступленным: с таким чувством украшают могилы любимых людей – ничего уже нельзя поделать, только красиво отдать последний долг.

Зимич за одну ночь закончил пьесу, предназначенную для Дворцовой площади.

А в среду, когда приготовления уже подходили к концу, а унылая злость никак не покидала «лучших людей» университета, закончена была колесница Весны: вся в ранних весенних цветах, которые издали никто бы не принял за ненастоящие, с огромными и тонким колесами, с одним крылатым конем (вместо шести), и крылья его, широкие и упругие, трепетали на морозном ветру, будто он и в самом деле должен был вот-вот взлететь.

Зимич иногда умел хорошо говорить – верней, хорошо рассказывать, – и его рассказ о том, как колесница опустится на площадь перед дворцом (теперь, когда это было нетрудно представить воочию), заставил студентов если не радоваться, то плакать.

– Это… здорово. – К нему подошел логик и потряс за плечи. – Это мы им достойно ответим.

Испытание колесницы назначили на пятницу, а в четверг проверили действенность представления – в кабаке, где собирался народ попроще. Конечно, Бисерке нечего было делать в таком заведении, но разве бы она послушалась Зимича?

Мужики, сначала серьезные и настроенные к студенческим шалостям скептически, хохотали и утирали слезы. И просили показать еще. И даже пустили по кругу шапку, в которую накидали медных монет, – студентам на пиво.

Зимич, обнимая Бисерку, стоял возле двери и смотрел: пусть они радуются торжеству справедливости. Пусть смеются над тем, как у мздоимца из карманов сыплются золотые монеты, как получает по заслугам жадина, как разоблачают обманщика. Пусть кидают огрызки моченых яблок в Злого Духа, пусть свистят вслед убегающей Зиме. Когда люди смеются – они как дети. Они доверчивые, люди… И наверняка кто-то из них в воскресенье был на Дворцовой площади и смотрел во все глаза на чужую смерть – это останется на совести тех, кто смерть превращает в зрелище. Покажи людям доброе и смешное – они станут добрее, лучше; покажи злое, чудовищное – они обратятся в чудовищ. Людям нельзя показывать чудовищное, даже если они этого хотят…

– Еще! Еще! – орали и свистели мужики. – Про стражника давай еще раз!

– Про купца давай!

– Про бабу жирную, про бабу!

В кабак набилось столько людей, что Зимичу пришлось потесниться и закрыть Бисерку собой. Дышать было нечем, чадили и едва не гасли смоляные факелы, освещавшие «сцену», а в открытую дверь задувал ветер.

– Ты самый талантливый сказочник на свете… – шептала Бисерка. – Ты придумываешь сказки так, как им хочется, но не изменяешь себе.

А еще людям надо показывать красивое, не только доброе и смешное. Они от этого становятся красивей, они начинают стремиться к красоте. Зимич представил, как удивленно замрут эти гогочущие до слез великовозрастные дети, как раскроют рты, увидев крылатую колесницу, и расплачутся от восторга, – потому что простые люди грубы и неотесанны только снаружи, а души их тянутся к светлому и искренне радуются свету.

Студенты, ободренные столь головокружительным успехом, по дороге к пивной шумно обсуждали представление и хохотали, позабыв о своей ненависти и злости. Было уже поздно, и Зимич проводил Бисерку домой. Она с порога начала рассказывать дяде, как понравились всем пьесы Зимича и как здорово удалось представление. Он не остался пить чай – уговорился с колдуном о завтрашней встрече и направился на площадь Совы, чувствуя себя усталым, в чем-то даже счастливым, но… Нет на свете такой ненависти, которая заставит его предать свои убеждения. Никогда, никогда ему не захочется явиться людям чудовищем. Даже ради выпавшего ему высокого жребия. Могущество – оно не в том, чтобы метать молнии. Оно в том, чтобы делать людей лучше. В этом его жребий, его призвание, судьба. Которую кто-то стер с его ладоней…

Он засыпал долго, то погружаясь в забытье, где чадили факелы и хохотали люди, то возвращаясь к яви темной комнаты и словам колдуна: «Им чужды страсти, они не считаются с моралью, у них нет слабых мест. Они истинные хозяева мира». Только под утро, когда за окном уже скребли мостовую лопаты и стучали копыта лошадей, пришел наконец глубокий и спокойный сон.

Его разбудил громкий хлопок двери и шумные шаги – внизу, на лестнице, в комнате.

– Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы!

Шапки с белыми кокардами, много, только в комнате – не меньше шести человек, а еще за дверью… Спросонья думалось плохо и даже мелькнула мысль бежать через окно, но в нижнем белье и босиком?

– Я уполномочен препроводить вас в Службу дознания Консистории.

Под окном храпели кони. Кто-то зажег лампу, долго щелкая кресалом, а потом и свечи – все свечи, что были в комнате. Кто-то выдвигал ящики письменного стола, кто-то полез в сундук с вещами. Зимич сел и огляделся: ничего общего с пьяным сбродом, которым до этого представлялась ему гвардия Храма. Все как один конные – сапоги со шпорами, сабли в дорогих ножнах.

– Ну здравствуй, Стойко-сын-Зимич!

Голос показался знакомым, но Зимич не сразу узнал зятя, протолкнувшегося в комнату.

– И тебе не болеть…

– Я знал, что ты плохо кончишь. Извини, но помочь ничем не могу: не марают себя гвардейцы Храма кумовством.

Он говорил на публику – открещивался от родственника.

Сапоги надеть не позволили, вообще не позволили ничего надеть, кроме штанов, – и на том спасибо. Кто-то из гвардейцев, перебиравших бумаги на столе, уже читал вслух стихи Зимича, написанные Бисерке. Нехорошо читал, глумился, хотел из себя вывести. Зимич не поддался на провокацию, да и не разозлило его это вовсе.

Ходить босиком было привычно, даже по снегу, но как-то… в общем, это и уязвляло, и делало уязвимым. И он уже искал в этом глубокую, особенную хитрость храмовников, сродни аресту на рассвете, пока не догадался: если и сумеешь убежать, далеко не убежишь.

Сон выветрился за те несколько шагов, которые пришлось пройти от пивной до кареты – темной, закрытой, с решеткой на окнах. Хорошо, что не телега: в одной батистовой рубахе трудно не замерзнуть. Впрочем, в карете тоже было нежарко, и к концу пути зуб на зуб не попадал.

И еще не уложилось в голове, не пришло осознание происходящего, еще не нашлось правдоподобного объяснения случившемуся (это спросонья, от холода, от неожиданности), как снаружи появился свет факелов, крики возниц, стук копыт множества коней, скрип колес, звон шпор и бряцание оружия: карета прибыла на площадь Храма и толкалась среди десятка других, проезжавших во внутренний двор через стрельчатую арку ворот.