На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Тютев Фёдор Фёдорович Федор Федорович - Страница 8

Между тем отвратительный старик, видимо, любуясь ее бессилием, с насмешливой улыбкой продолжал проводить своей рукой по ее телу.

— Чем бьешься, как дикая лошадь? — говорил он с хриплым смехом. — Не бойся, не бойся. Все равно от меня не уйдешь. Моя будешь.

Остальные татары, видя эту сцену, громко смеялись и кричали что-то старику, на что тот отвечал, очевидно, отшучиваясь.

Зина задыхалась и была близка к потере сознания, но в эту минуту к ним подошел высокий чеченец, богато одетый, и заговорил со стариком.

В своем волнении Зина не разглядела его лица, она заметила только, что подошедший был молод и казался, особенно по сравнению с своим собеседником, настоящим гигантом.

Сначала оба беседовали между собой довольно мирно, но постепенно голоса их сделались громче. Особенно горячился старик. Он размахивал руками, топтался на месте, подпрыгивал как петух и хлопал ладонями.

Зине было ясно, что между обоими идет горячий спор из-за нее, но в чем было дело, она, не зная языка, не могла понять.

Несколько человек из группы чеченцев, сидевших в стороне, подошли к спорившим и стали около старика, который время от времени обращался к ним с несколькими словами, как бы ожидая от них поддержки или совета, но те, казалось, были не на его стороне. Это можно было заключить из того, как старик несколько раз чуть не с пеной у рта бросался на них с сжатыми кулаками и что-то кричал им в лицо, должно быть, ругательства. Наконец, как бы выбившись из сил, он неожиданно плюнул, топнул ногой, сразу сел на землю и замолчал.

Споривший с ним гигант крикнул стоявшим невдалеке от него и не принимавшим никакого участия в споре джигитам; те побежали и через минуту подвели к сидевшему на земле старику красивого темно-гнедого коня, оседланного прекрасным седлом, сплошь отделанным в серебро. Старик едва взглянул на лошадь и жестом приказал отвести и поставить ее сзади себя. Следом за верховой лошадью ему подвели другую, обыкновенную вьючную клячу, нагруженную целым ворохом всевозможного имущества: тут были и подушки, и самовар, и узлы, из которых торчали мех и концы какой-то одежды. Все это, очевидно, было награблено в набеге на какой-нибудь русский поселок.

Когда навьюченная лошадь также была отведена в сторону, старик встал и, обращаясь к столпившимся за ним джигитам, резким голосом отдал какое-то приказание. Джигиты засуетились, бросились к пасшимся неподалеку лошадям, подтянули подпруги, поправили седла и, вскочив на своих коней, сбились в одну кучу. Старик сел на только что полученного темно-гнедого скакуна и, подъехав к молодому чеченцу, дружелюбно протянул ему руку, которую тот пожал с видимой неохотой.

Через минуту старик и его маленький отряд, состоявший из десяти человек, гуськом потянулись по узкой тропинке, змеею извивающейся на вершину соседней горы.

У ручья в долине остался молодой чеченец и люди его отряда. Их было больше, чем у старика, и вооружены и одеты они были лучше. Оставшись один, молодой чеченец подошел к Зине и, вынув из ножен кинжал, с удивительной ловкостью рассек узлы, стягивавшие ее ноги и руки. Затем он подошел к сложенным в стороне вьюкам, порылся там, вытащил какую-то хламиду и бросил ее Зине.

Это был мужской халат. Как он попал в число награбленной добычи, трудно было себе представить, но Зина обрадовалась ему несказанно. Она торопливо накинула его на себя, продела в рукава руки и туго обвязала вокруг талии. В этом костюме, с развязанными руками и ногами, она почувствовала себя гораздо бодрей. Что-то похожее на чувство благодарности к великодушному горцу шевельнулось в ней, и, поймав на себе его взгляд, она нашла силы улыбнуться ему.

До полудня они оставались на том же месте, и только отдохнув и закусив кусочками чурека и овечьего сыра, горцы решили продолжать свой путь.

На этот раз Зину посадили на одну из навьюченных лошадей поверх каких-то подушек. Такой способ передвижения хотя тоже был мало удобен, но, во всяком случае, несравненно приятнее, чем со связанными руками и ногами быть переброшенной поперек седла.

Когда все было готово, молодой предводитель, которого прочие горцы звали Саабадулла, взяв в руки повод лошади с сидящей на ней Зиной, сам повел ее.

Подвигаясь рядом с девушкою, Саабадулла то и дело искоса поглядывал на нее, причем всякий раз лицо его вспыхивало и в больших черных глазах загорался огонек, значение которого Зина тогда еще не вполне понимала.

В продолжении пути Саабадулла выказывал к Зине большую предупредительность и обращался к ней не как с пленницей, а скорее как с гостьей. Только один раз, когда, поднявшись на вершину горы, они увидели сквозь синеющую долину неясные очертания крепости Угрюмой, озаренной вечерними лучами солнца, Саабадулла показал на них пальцем, что-то сердито крикнул Зине, чего она, разумеется, не поняла, но о чем догадалась по жесту, сопровождавшему возглас молодого чеченца.

Жест этот был очень ясен.

Толкнув Зину двумя пальцами в грудь, Саабадулла сделал ими движение по ладони другой руки, изображая бег ногами, причем махнул рукой в сторону крепости. После этого он сделал свирепое лицо и, выхватив кинжал, приставил его лезвием к горлу девушки.

«Если ты попробуешь бежать к своим, я зарежу тебя», — говорили жесты чеченца, и Зина поняла их.

Ночь провели в пещере. Для Зины Саабадулла постлал бурку, а под голову бросил ей седельную подушку.

Был момент, когда Саабадулла хотел было опять связать ее из боязни, чтобы она не вздумала бежать. Он уже подошел к ней с веревками в руках, но взглянув на ее измученное личико, очевидно, пожалел. Показав Зине веревку в знак того, что, мол, ежели не будешь вести себя покорно, свяжу, Саабадулла отошел прочь и улегся в самом проходе пещеры. Измученная впечатлениями и страданиями ночи и дня, Зина не помышляла о побеге. Несмотря на все свое горе и страх, она очень скоро крепко заснула и проспала до рассвета, как убитая.

На другой день тронулись в путь тем же порядком.

Несколько раз во время дороги Зина принималась горько плакать. Она представляла себе отчаяние ее стариков, их беспомощные рыдания, и сердце разрывалось у нее от печали. О себе, о своей судьбе она как-то не думала, все ее помыслы были сосредоточены на стариках-родителях.

Видя горькие слезы девушки, Саабадулла пробовал ее уговаривать, но Зина, разумеется, не понимала ни одного слова из всего того, что говорил ей горец. Тем не менее тон его речей несколько успокаивал ее и порождал смутную надежду. Саабадулла казался ей человеком добрым и великодушным.

У нее появилась смутная надежда, что чеченец, пожалуй, не сделает ей никакого зла, а только потребует выкупа, и таким образом с Божьей помощью она очень легко может через какой-нибудь месяц вернуться снова домой.

Под впечатлением этих надежд Зина гораздо ласковей стала глядеть на горца. Вскоре она заметила, что чем она была любезней с Саабадуллой, тем он делался мягче и предупредительней. Такое открытие заставило Зину удвоить свою любезность с молодым джигитом. Это было ей не очень трудно по той причине, что горец ей даже нравился.

Саабадулла был очень красив и обладал природной грацией. Его жесты были плавны и полны достоинства, а лицо выражало несокрушимую энергию.

К вечеру второго дня прибыли, наконец, в аул Тайабач. Саабадулла сдал Зину с рук на руки встретившим его двум женщинам. Те отвели ее в небольшую комнату, молча раздели и уложили на небольшой матрасик, набитый пухом, после чего бережно укутали теплыми одеялами и затем ушли, забрав всю ее одежду, которая, испачканная и изорванная, конечно, никуда не годилась. Ласковое, дружеское обращение обеих женщин еще более утвердило Зину в мысли, что ее не ожидает ничего дурного. Просто сорвут за нее несколько сот рублей денег, и этим все кончится.

Успокоенная такими соображениями, Зина с наслаждением вытянулась на мягком матрасе и тотчас крепко заснула, утомленная пережитыми ею тяжелыми впечатлениями и дорогой.

Долго ли проспала она так, Зина не помнила, но помнит, как вдруг словно что толкнуло ее, она испуганно вздрогнула и торопливо открыла глаза. Перед ней стоял Саабадулла. Взглянув на его побледневшее лицо, горящие как уголья глаза и стиснутые зубы, девушка почувствовала прилив холодного ужаса, парализовавшего ее, как парализует кролика взгляд удава. Она лежала, вся оцепеневшая, трепещущая, не в силах оказать какое бы то ни было сопротивление. Саабадулла между тем наклонился и крепко стиснул в мощных, горячих объятиях помертвевшую от страха девушку.