Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 2

— Тебе учиться надо, а не за чужими детьми бегать! — похоже, фрау Штайн продолжала свою уничижительную речь в мой адрес. — Я позвоню куда надо, и девочку завтра же заберут у нас.

— Но...

— Я как чувствовала, что чем-то подобным эта твоя эскапада с Ясмин и закончится, — мать не дала Патрику даже рта раскрыть — я так и видела его горящее смущенным румянцем лицо и мятущиеся глаза. Фрау Штайн была страшной женщиной: весь город говорил о ней не иначе, как шепотом... Было настоящей загадкой, как Патрик вообще решился на такую дерзкую выходку, как связь с моей матерью! Уверена, мы с Ясмин были для фрау Штайн, как кость в горле, от которой она была рада поскорее избавиться... — Неужели ты думал, что связавшись с самой презираемой девушкой города сделаешь хуже мне, а не себе? Вот, посмотри теперь на себя: она использовала и выбросила вас со своей дочерью, словно ненужный, более не пригодный к использованию мусор...

И тогда я не удержалась: вскочила и заорала:

— Я не мусор и Патрик тоже не мусор, вы не имеете права так говорить! Вы злая, очень злая женщина. Я вас ненавижу...

«Злая» женщина вскинула голову и посмотрела на меня в упор. От этого взгляда меня зазнобило еще сильнее...

— Вот, полюбуйся, — усмехнулась она, указывая на меня рукой, — никакого воспитания и такта... И заботу об ЭТОМ ты хочешь взвалить на свои юные плечи? Одумайся, мальчик мой!

От ее презрительного величания меня просто «этим», словно я и не человек вовсе, мне так скрутило внутренности и перехватило горло, что второй виток слез прорвался из меня полувскриком-полустоном... И я начала кричать. Сначала тихо, а потом все громче и громче, пока женщина внизу не зажала уши ладонями.

— Угомони уже эту ненормальную! — кинула фрау Штайн своему онемевшему в неподвижности сыну. — Ее не в детский дом, ее в психушку сдать надо... Неудивительно, что мать избавилась от нее, я и сама бы поступила так же, будь у меня такой ребенок!

Мой голос взвился до драматического сопрано, почти оглушая меня самое... Еще бы минута, и мои барабанные перепонки, не выдержав подобного звукового напора, лопнули, словно перезрелый арбуз!

Патрик вовремя сгреб меня в охапку и уткнул мое раскрасневшееся от слез и крика лицо в свою футболку, пахнущую потом и немного им самим... кажется, это был запах свежеструганных опилок и столярного клея.

— Ну, ну, успокойся, — поглаживал он меня по волосам, укачивая, словно младенца. — Все будет хорошо, вот увидишь... У тебя все будет хорошо, я в этом уверен! — потом я поняла, что в тот момент он убеждал в этом скорее себя самого, нежели меня. Но тогда от его слов мне стало легче... — Ты умная девочка, Ева, ты сможешь это пережить и стать сильнее... Ты и так сильная, я это вижу, но будешь еще сильнее! Ты будешь бороться за свое счастье и однажды вспомнишь об этом моменте с тихой грустью, а не с одуряющим отчаянием, как чувствуешь это сейчас. Не плачь, пожалуйста! Мне так жаль, милая, мне так жаль...

Я не могла перестать плакать, но по крайне мере я больше не кричала.

Горло, надорванное надрывным ором, болело еще три дня...

А уже на следующий день меня увезли в распределительный центр в пятнадцати километрах от нашего городка.

В этом центре, помимо меня, находилось еще пятеро детей — все младше и все одинаково несчастные — я провела с ними два дня, так и не сказав никому ни единого слова, и чем дольше я молчала, тем тяжелее мне было начать говорить снова...

Я тосковала по маме, хотя не так сильно, как по Патрику, я тосковала по нашей совместной жизни в его маленькой квартирке, я тосковала даже по подгорелым тостам, которые тот поджаривал нам по утрам в своем видавшем виды тостере, заменить который у парня никогда не хватало времени.

Я просто очень сильно тосковала...Иногда до спазмов в желудке, до остановки дыхания, до клокотания крови, которая подобно приближающемуся приливу, шумела в заложенных ватной немотой ушах...

И ночью третьего дня я сбежала через окно, проделав путь в пятнадцать километров на стареньком горном велосипеде, который «одолжила» в двух кварталах от своего нынешнего жилища: кто-то забыл пристегнуть его велосипедным замком... И поделом.

Я почти не помню, как добралась до Виндсбаха: в темноте, по незнакомой дороге, в нервозном нетерпении — все это отошло на второй план в сравнении с одной-единственной мыслью, подгонявшей меня всю дорогу... до дома: я согласна на любые условия, Патрик, только не отсылай меня прочь... Вот все, что я хотела сказать ему, вот что я должна была сказать ему: я готова на все, лишь бы не оставаться одной! От чувства одиночества у меня буквально подкашивались ноги. Это было страшное, уничтожающее меня чувство...

Небо на востоке уже светлело, когда я добралась-таки до нужного мне дома — он, как и весь городок в целом, был погружен в тягучую, полную мистического реализма тишину, в которой я ощущала себя потерянной, неприкаянной душой, скитающейся по местам своего былого существования.

Я мотнула головой, отгоняя странное наваждение, а потом подняла с земли камешек и бросила его в стекло Патриковой спальни — прежде они спали в ней с мамой. Этот звук был подобен удару грома, и я даже зажмурилась от его оглушающей неуместности в этой ночной тишине.

Ничего. Меня никто не услышал...

И я снова бросила в окно камешек...

Только после четвертого оглушительного «выстрела» створка распахнулась, и в проеме окна показалась темная макушка Патрика.

— Кто здесь? — спросил он хриплым со сна голосом. — Кому вздумалось хулиганить?

Мое сердце забилось сильнее.

— Это я, — просипела я в темноту. — Это я, Ева.

— Ева?!

— Да.

— Что ты здесь делаешь?

— Я хотела с тобой поговорить.

— О боже... Ты сбежала, — покачал он головой, а потом его силуэт исчез из оконного обрамления, и я увидела вспыхнувший в коридоре свет. Он отпер мне дверь...

— Проходи. Скорее!

Я вошла и улыбнулась ему. Почти улыбнулась: от нервов я едва ли могла управлять своими лицевыми мускулами.

— Ты не должна была этого делать, — Патрик снова покачал головой. — Это только доставит нам обоим дополнительные неприятности...

От этих его слов мне захотелось заплакать, но я сдержалась. Для него, как и для мамы, я была всего лишь дополнительной неприятностью... И все-таки я взмолилась:

— Пожалуйста, не отказывайся от меня... Я не буду тебе в тягость, обещаю. Я стану делать все, что ты захочешь: убирать в доме, готовить еду... я даже могу помогать тебе в мастерской... Только не оставляй меня, умоляю.

Патрик всей пятерней взлохматил волосы на своей голове: мне кажется, моя мольба смутила его...

— Слушай, Ева, — проговорил он, не зная, как точно подобрать слова, способные смягчить горькую истину, — это невозможно...

Я тяжко выдохнула, и он присел на край дивана, указывая на место рядом с собой. Я послушно села.

— Я слишком молод, чтобы мне доверили опеку над тобой, — заговорил он с расстановкой. — У меня нет никаких прав на тебя. Кроме того, у тебя есть тетка...

— Которой никогда не было до меня никакого дела, — вставила я, чтобы прояснить этот вопрос.

Патрик тоже вздохнул.

— И все же, она ближайшая твоя родственница. А я так... никто.

— Но мама оставила меня тебе! — горячо возразила я, заглядывая в его карие глаза.

Тот снова взлохматил свои непослушные волосы, а потом все-таки посмотрел мне в глаза:

— Ты не вещь, понимаешь, — сказал он мне, — ты не вещь, которую можно передавать с рук на руки. Ты живой человек, Ева! И ты должна учиться, а не прислуживать в моем доме, как ты мне то предлагаешь. Да и дома своего у меня, по сути, тоже нет... Мне всего лишь двадцать три, хотя тебе, конечно, я кажусь взрослым и независимым, только это не так... Поэтому сама понимаешь...

— А вдруг мама вернется, — жалостливо лепечу я, понимая, что все мои надежды вот-вот пойдут прахом. Они уже разлетаются поземкой на ветру — и меня это пугает.

Патрик качает головой так обреченно, словно забивает гвозди в крышку моего гроба.