Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 21

Вспоминаю свои одиннадцать лет и белый клочок бумаги на трюмо — по крайней мере мой брат не брошен на чужого человека, и я сделаю все, чтобы он был счастлив рядом со мной! И я никогда его не брошу... как сделала это мама.

Повинуясь внезапному порыву, наклоняюсь и крепко обнимаю мальчика, тот нетерпеливо поводит худыми плечами.

— Смотри, она уже внизу... Заплыла! — и указывает на баржу пальцем.

— Теперь вода будет снова подниматься, — говорит ему Патрик, неожиданно приобнимая меня одной рукой. — Ты не против? — это уже ко мне, и я выдаю нервную полуулыбку.

— Нет. — А сама смотрю вниз на бурлящие потоки воды — они хорошо иллюстрируют происходящее в моем собственном сердце.

— Я подумал, что мне тоже стоит побыть немного странным, — шепчет он мне на ухо. — Не тебе же одной усмирять моих «демонов» объятиями...

— Быть странным не зазорно...

— Вот и я так подумал, — улыбается Патрик, проводя ладонью по моим плечам.

… Через время мы машем вслед удаляющейся прогулочной барже, люди на борту которой отзываются ответным приветствием, а потом Патрик ведет нас в сторону леса... Смеркается. Парковка опустела: кроме нас, здесь никого больше нет.

— Кричи, — велит мне мой спутник, заведя нас с Линусом вглубь сомкнувшихся над нашими головами пушистых елей и кедров. Здесь, под их кронами, практически темно...

— Разве что ты приставишь нож к моему горлу, — шепчу я в ответ, ощущая физическую неспособность заставить себя выполнить его просьбу.

Патрик улыбается, качая головой из стороны в сторону.

— Извини, не прихватил с собой, — и шуршит листвой под ногами. — Придется обойтись без этого... — И снова повторяет: — Кричи, Ева... во все горло.

Я открываю рот, но... горло словно залежавшийся на солнце воздушный шарик, в который невозможно вдуть ни капли воздуха. И тут верещание Линуса практически оглушает меня: он оглашает воздух таким пронзительным фальцетом, что я невольно зажимаю уши руками.

— Молодец, парень! — похлопывает его по плечу Патрик, а потом вторит ему своим низким баритоном, закидывая голову к загорающимся в вышине звездам. — Ну, присоединяйся.

Я снова открываю рот и... вспоминаю Линуса за столиком в пиццерии: снова вижу его темноволосую макушку, едва виднеющуюся над уровнем стола, а потом вспоминаю и себя в Патриковой футболке, сидящую на кровати в пустой комнате... и вдруг начинаю кричать. Сначала неуверенно, робко, почти испуганно, а потом все громче и громче, пока у меня не начинает саднить горло. Но я не могу остановиться... Ощущаю, как свинцовые горечь и заскорузлый годами страх выплескиваются из меня, растворяясь в прогретом летним солнцем вечернем воздухе.

— Ну, ну, — Патрик вдруг похлопывает меня по спине, и я вижу в его глазах беспокойство... беспокойство за себя. — Достаточно. Горло сорвешь... Иди сюда. — Он притягивает меня к себе и крепко обнимает. Только тогда я и понимаю, что в глазах у меня стоят слезы и что это именно из-за них весь мир вокруг подернулся тонкой, едва колеблющейся поволокой... Зато на душе покой. Неестественный, но благотворный.

— Спасибо, — хриплю я осипшим голосом. — Мне полегчало.

— Не хочешь рассказать, в чем дело?

— Не сейчас.

Мужчина проводит рукой по волосам и мучительно долго вглядывается в глубину моих глаз. Мое горло невольно пересыхает, и я сглатываю... Неужели он хочет меня поцеловать? Но Патрик вдруг спрашивает:

— Но ты хотя бы не похитила его, правда? — и кивает в сторону Линуса, охотящегося за светлячками.

— Боже, нет, конечно! Как ты мог такое подумать?!

— Просто...

— Просто не надо...

— Просто тебя что-то гнетет, я же вижу, — все-таки произносит Патрик, не обращая на меня, внезапно ощетинившуюся иголками, никакого внимания. — Говорить об этом ты не желаешь, а между тем это что-то серьезное, и я хочу помочь тебе, Ева. Доверься мне, прошу тебя.

Больше всего на свете мне хотелось бы открыться Патрику, но...

— Я не могу. Не сейчас. Прости меня!

Мы какое-то время молча стоим посреди колеблющегося танца из светящихся огоньков, а потом Патрик как бы подводит черту под своими безмолвными размышлениями:

— Хорошо, я могу подождать, — берет меня за руку и ведет прочь. — Линус, пора ехать домой! Сеанс психотерапии закончен. Оставь несчастного светлячка в покое!

И тот бежит за нами следом и кричит:

— Я мог бы посадить его в банку и использовать вместо фонарика... Мама всегда говорила, что в фонариках слишком быстро садятся батарейки! А у светлячков есть батарейки?

Я резко останавливаюсь и смотрю на Патрика:

— Скажи, о чем в своей жизни ты сожалел больше всего?

Под кронами деревьев темно, я с трудом различаю лицо собеседника, но чтобы прочувствовать его замешательство, мне нет надобности в зрении: оно исходит от него волнами, как радиосигнал...

— Странный вопрос, Ева. Вся моя жизнь — одно большое сожаление... Больше тут добавить нечего.

— И все-таки? — допытываюсь я. — Ведь было же что-то особенно достойное сожаления...

— Книжная полка, — произносит вдруг Патрик, отведя глаза в сторону. — Больше всего я сожалею о несделанной вовремя книжной полке...

Если бы он сказал это кому-то другому... но я понимаю его, и сердце мучительно замирает в груди.

— О той самой, что в моей комнате? — решаюсь уточнить я.

— Да, я сделал ее для одного человека, — отвечает мне он, — ее тоже звали Евой, как тебя... Жаль, она так и не увидела ее. — Потом срывается с места и большими шагами уходит вперед, заставляя нас Линусом, практически, бежать за ним следом. И я бегу... как и мое сердце, которое тоже бежит за ним вскачь.

Вернувшись домой, я помогаю Линусу выудить из его огромного рюкзака зубную щетку и пижаму с маленькими огнедышащими дракончиками, в процессе обнаруживаю пластиковую папку с бумагами: в ней свидетельство о рождении и детская карточка Линуса с пометками о сделанных ему прививках... На штемпеле фамилия детского врача и название города: Куксхафен. Семьсот километров отсюда... Северное море. Неужели все это время мама прожила там? Вспоминаю, как Патрик сказал мне когда-то: «Кое-кто видел, как она садилась в автобус до Киля... Далековато для того, кто хочет вернуться», и я сглатываю мучительный комок в горле. Пора бы мне уже пережить это...

А вот не получается.

И тут из папки выпадает еще что-то: конверт... обычный почтовый конверт с моим именем на нем. «Для Евы» прочитываю я глазами, и эти два простых слова заставляют меня онеметь в неподвижности.

«Для Евы».

Я вдруг понимаю, что не хочу знать, что таится за этими двумя словами... Еще один белый листок бумаги? Увольте, с меня хватит.

— Ну как, все хорошо? — обращаюсь я к Линусу, забившемуся под одеяло. — Темноты не боишься?

Тот отрицательно машет головой, а потом с сожалением в голосе добавляет:

— Жаль, не удалось поймать светлячка — он бы мог освещать нашу комнату.

— Да, жаль, — вздыхаю я. — Только, возможно, в неволе он бы перестал светить... Такое бывает. Спокойной ночи, малыш!

— Спокойной ночи, Ева.

Я выхожу из комнаты с мыслями о том, а что, собственно, ощущает шестилетний ребенок, внезапно брошенный матерью на незнакомого человека...

Белый почтовый конверт все еще зажат в моей правой руке.

Глава 10

Линус еще спит, когда меня будит сигнал пришедшего на телефон сообщения, и краткое «выходи, жду тебя на улице» заставляет выбраться из постели незамедлительно.

Что Килиану нужно от меня? Я думала, мы с ним во всем разобрались. Накидываю поверх футболки легкий кардиган и выскальзываю за дверь...

Воздух еще по-утреннему свеж и бодр, напоен ароматом свежескошенной травы, сбрызнутой свежестью росы, так что я вдыхаю его всей грудью, сохраняя воспоминание об этом моменте вместе с частицами кислорода в своей крови.