Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 32

— Ты не думай, я не шучу, — вскидывается он так, словно я усомнилась в его словах, — я на самом деле так думаю. Ева, с твоим появлением все стало другим... жизнь стала другой... Я и не знал, что она может быть такой... такой яркой, что ли... такой...

— Сногсшибательной? — подсказываю я, тонко намекая на его драку с Килианом да и с Маттиасом Фишером тоже. Какое счастье, что тот замолчал этот случай...

— Прости, — пожимает он плечами с самым виноватым видом. — Видно, любовь, действительно, сводит с ума... — Потом отводит прядь моих волос от лица и очень нежно целует в самые губы. — Я только одного боюсь, — шепчет он еле слышно.

— Чего же ты боишься? — я тоже перехожу на шепот.

— Боюсь, что однажды ты проснешься и поймешь, что не любишь меня больше...

Я широко улыбаюсь, потираясь кончиком носа о его нос.

— У меня было достаточно времени, чтобы разобраться в своих чувствах, — продолжаю шептать я. — Целых девять лет и шесть с половиной месяцев, — потом бросаю взгляд на часы и добавляю: — А еще семь часов тридцать шесть минут.

— А про секунды ты забыла, — насмешничает Патрик.

— Секунды роли не играют. Просто я хочу, чтобы ты понял, насколько сильно я уверена в своих чувствах... — Касаюсь его щеки, глаз, морщинки на лбу... — Только из-за тебя я и вернулась в Виндсбах.

И тогда он говорит:

— Прости, что бросил тебя... Что не писал, как обещал... Что... — Он машет головой в немом раскаянии: — Я такая сволочь, Ева. На самом деле мне нет прощения, я знаю. Прости меня, пожалуйста...

Приникаю к нему и впитываю частый перестук полного раскаяния сердца, с которым едва ли сравнится даже самая лучшая музыка на свете.

— А давай забудем все, что было до этого, — предлагаю я ему. — Давай представим нашу жизнь чистым холстом, который мы можем разрисовать по-новому: возьмем только самые яркие краски, самые светлые эмоции и самые приятные воспоминания... Я не хочу жить прошлым. А ты?

— А я хочу жить тобой, — отвечает мне Патрик, снова целуя в самые губы.

Глава 15

Мы выходим из автомобиля, и Патрик стискивает мою руку.

— Сделаем это вместе, — говорит он. — Не бойся!

Я и не боюсь... почти. Подумаешь, всего-то нужно признаться двум одиноким старикам, что я их неожиданно объявившаяся правнучка... Просто мексиканские страсти какие-то!

— Ева... Патрик, — встречает нас фрау Коль, впуская в дом. — Все в порядке? — и глядит на наши сцепленные руки. Улыбается...

— Все хорошо, — отвечает Патрик.

— Где Линус? — спрашиваю я.

— Он спит, милая, вымотался совсем.

Я понимающе мотаю головой.

— Так даже лучше, — тяну я задумчиво и тут же интересуюсь: — А где дедушка? Нельзя ли позвать и его?

Старушку если и удивляет мое странное обращение к ее мужу в частности, да и сама просьба в целом, вида она не подает, только всплескивает руками:

— Так в мастерской он, как обычно.

— Я позову его, — и Патрик выходит за дверь. Мы остаемся с фрау Коль наедине...

— Все в порядке, милая? — повторяет она свой прежний вопрос. — Ты как будто чем-то расстроена... Это из-за Патрика?

— Нет, фрау Коль, с Патриком у нас все хорошо...

Я стараюсь не поддаться эмоциям раньше времени и не начать рыдать в три ручья — нынче я чемпион мира по проливанию бесконечного количества слез.

— Я искренне рада за вас обоих, — пожимает она мою похолодевшую от волнения руку, а потом добавляет, должно быть, чтобы развеять мое унылое, как ей кажется, настроение: — Ингольф решил дать Патрику второй шанс и потому позвал его к себе на собеседование, они встречались сегодня утром...

Я искренне удивлена ее словам — Патрик ничего мне об этом не говорил.

— Ты не знала?

— Нет.

И тут в двери вваливаются оба мужчины: волосы и одежда Ингольфа запорошены мелкой стружкой, а глаза Патрика подозрительно горят...

— Ну, девочка, зачем тебе был нужен старик Ингольф? — осведомляется он с порога, устремляя на меня вопросительный взгляд. — Я слушаю. Говори.

Я бросаю на Патрика перепуганный взгляд, и он кивает мне головой, мол, давай, сделай это.

— Может, вы для начала присядете...

Старики Коль перебрасываются недоуменными взглядами, а потом послушно присаживаются каждый на свой стул.

Я набираю побольше воздуха и единым махом выдаю:

— Знаю, это звучит абсолютно невероятно, но, кажется, я ваша внучка.

Оба смотрят на меня большими неверящими глазами, и я, стискивая руки, повторяю вновь:

— Я, действительно, ваша внучка. Тобиас Коль был моим отцом...

Звенящая тишина практически оглушает меня.

******************

«Ты уверена, милая?» — эти слова звучат во мне с самого утра. Можно ли вообще быть хоть в чем-то уверенным? Все так зыблемо в этом мире, так ненадежно...

Проходяще.

Вспоминаю свой вчерашний разговор с Колями, наши слезы, объятия... Они приняли новость на удивление спокойно, словно заранее к ней готовились — мне кажется, они были рады обрести новый стимул жизни и приняли бы любого, готового его им преподнести...

Я не спала полночи, и теперь у меня гудит в голове, и сквозь этот гул — одна мысль: ты должна поговорить с фрау Штайн. Я почти уверена, что она узнала меня еще прежде Патрика, а значит...

А значит нам не помешает все прояснить!

Я вхожу в ее комнату и раздергиваю шторы на окнах — солнечный свет прожектором ударяет в изножье кровати, и старушка слегка морщится, словно ее коснулось нечто осклизлое и крайне неприятное.

— Доброе утро, фрау Штайн, как вам сегодня спалось?

В ответ она повторно морщит свой длинный, испещренный сосудами нос.

— Ну да, я тоже толком не выспалась, — отзываюсь на ее гримасу, и моя молчаливая собеседница с любопытством зыркает на меня глазами.

Не хотелось бы так думать, но похоже, ей нравится мое осунувшееся, расстроенное лицо.

— Фрау Штайн, — беру стул и присаживаюсь рядом с кроватью, — вы ведь знаете, кто я такая, не так ли?

Та не произносит ни «слова», но удивления в глазах нет — значит, знает. Все, как я и думала...

— Я Ева Мессинг, — все-таки произношу я, внимательно вглядываясь в старческое лицо. — Та самая Ева Мессинг, избавиться от которой вы так настоятельно советовали своему сыну... — И через краткую паузу добавляю: — Я вернулась.

Маска невозмутимого спокойствия на секунду дает сбой, и мускул на лице фрау Штайн предательски дергается. Это красноречивее любых слов, но я все же спрашиваю:

— Неужели вам совсем нечего мне сказать? — качаю головой, не в силах выносить пустоту ее глаз. — Я простила вас, — добавляю следом, должно быть, надеясь вызвать у застывшей фигуры хоть какие-то эмоции. И та реагирует... реагирует яростной вспышкой, такой непримиримой, что это хуже любой пощечины. Я невольно прикладываю ладонь к щеке и спрашиваю:

— Не простили? Почему?

Она не может ответить, я знаю, но эта злость... Я думала, мы нашли общий язык, думала, болезнь сделала ее мягче, терпимее — и вот...

— Что я вам сделала? — вопрошаю едва теплящимся голосом. — Я была ребенком, брошенным собственной матерью, а вы повели себя так, словно я была монстром, призванным уничтожить вашего сына. Знаете, — не без горечи произношу я, — вы и сами неплохо с этим справились: ваши эгоизм и злоба испортили ему жизнь задолго до того, как в ней появились мы с мамой... Просто тогда это было менее заметно, а сейчас, полюбуйтесь, он одинокий мужчина, связанный по рукам и ногам вашей болезнью и собственной мнимой никчемностью. Что хорошего вы ему дали? — вновь вопрошаю я, и в ответ получаю очередную яростную вспышку. — Себя? — догадываюсь о ее значении. — Нет, фрау Штайн, — с насмешкой произношу я, — не хотелось бы вас разочаровывать, но вы тоже не мать года, уж поверьте мне!

Левая скрученная рука старухи дергается в сторону полупустого стакана на прикроватном столике, и я встаю со стула: