Позволь тебя не разлюбить (СИ) - Лабрус Елена - Страница 24

— Ты сказала, вся община над ней смеялась?

— Конечно. Ей не отца Кирилла надо было соблазнять, а епископа, да и то… — усмехнулась она как-то… странно.

— В каком смысле? — засомневалась я, правильно ли её поняла.

— В самом прямом, — опустила она глаза, явно чего-то недоговаривая.

— Что ты хочешь сказать, Насть? — заставила я на себя посмотреть.

— Она бы ему не понравилась, — упёрлась она в меня каким-то новым, отчаянным взглядом. — Ему нравятся блондинки, худенькие и поскромнее. Вот ты бы, например, ему подошла.

Я уставилась на неё в ужасе.

— Ты сейчас серьёзно? Епископ он же…

— Ты в каком-то сказочном мире, что ли, живёшь, Вивьен? И что епископ? Как думаешь, кто в его особняке готовит, убирается, за садом следит?

— Только не говори, что монахини, — не стала я уточнять, что наличие особняка у главы местного духовенства сразило меня наповал.

А как же обет? А как же личный пример? А как же?.. — роились в голове мысли как пчёлы.

— Конечно, монахини, — ответила Настя. — Он настоятелем монастырского храма был, пока его в Кафедральный собор не перевели, а потом епископом назначили. У него всё делают монахини. Не все, конечно. Те, которые бабки, еле ползают, те ничего, наверное, и не подозревают. А я вот, например, не монахиня, а каждое лето батрачу в его доме. И в этом тоже, наверное, буду. А там кого покрасивее, он к себе отдельно приглашает «благословлять», а кто как я, — улыбнулась она редкими крупными зубами, — те только по хозяйству.

— И вы молчите?

— А на что нам жаловаться?

— Но это же рабство, эксплуатация, насилие, в конце концов.

Она усмехнулась.

— Это церковь, детка. Здесь всё не так, как пишут в книжках. Мне было лет пятнадцать, когда у меня открылись глаза, какое «благословение» к нему ходят получать. Но, как видишь, я всё ещё здесь. И мне всё нравится.

Я моргала, не зная, что сказать.

— Бог — это Бог, а церковь — это церковь, — вывела меня из оцепенения Настя.

— А что у вас тут за ведунья? — спросила я, не забыв, что, как я и говорила Ляле, церковь осуждает ведовство, знахарство и колдовство. Это всё от лукавого.

Глава 33

— Какая ж она ведунья, — удивилась Настя.

— Ну блаженная, ясновидящая?

— Просто несчастная женщина. Её дочь утонула много лет назад в нашем озере. Она все глаза выплакала по ней и ослепла. Она каждый год приезжает. Панихиду заказывает. Говорит, что душа её дочери так и не успокоилась. До седьмого июля живёт, а потом уезжает. Но в этом году она что-то рано.

— А что у нас седьмого июля? — дата показалась мне знакомой.

— Рождество Иоана Предтечи, который Иоанн Креститель, а в народе — Иван Купала.

— Точно, это ж, когда гулянья, прыжки через костры и вот это всё.

«Чур, моя!» — вспомнила я и почувствовала как заболело за грудиной.

Как же скучала по своему Королю.

— После праздника уже всем можно купаться, и никакие русалки не страшны, — поняла Настя, к чему я клоню.

Она не хуже меня знала местные поверья, к тому же до того, как всё лето стала проводить в монастыре, по три смены отбывала в бывшем пионерском лагере, а там какие только истории про русалок не рассказывали, каких только испытаний на русалочьей заводи не устраивали.

— Если что, Иван Купала церковью не приветствуется, — поспешно добавила она и оглянулась.

— Да знаю я, что не приветствуется, — усмехнулась я. — Так эта белоглазая считает, что её дочь стала русалкой? И откуда она знает, что её душа не успокоилась?

— Она говорит, душа дочери не успокоится, пока тот, кто с ней это сделал, не будет наказан. Только между нами, — снова оглянулась Настя, провожая меня до катера. — Её дочь была одной из насельниц в монастыре. Робкая девочка, скромная, работящая, очень набожная. У неё был жених, тоже сильно верующий, даже в духовную Семинарию то ли собирался поступать, то ли уже поступил, и они осенью собирались венчаться. Но в то лето над ней надругались, и она пошла и утопилась.

— Подожди, — остановилась я. — Это же не так давно было. Я помню эту историю.

— Ну да, лет десять назад. Конечно, ты помнишь.

— И это её мать?

Настя развела руками.

Я кивнула, потому что помнила и другое.

Шептались, что надругался над ней не кто-нибудь, а священник. И для неё это было не просто изнасилование — крах жизни, крах отношений (ученик духовной семинарии не может жениться на разведённой, и о целомудрии невесты там тоже есть какие-то строгие условия) и крах веры.

— Это её мать, — кивнула Настя.

— И она знает, кто над ней надругался?

Настя развела руками. Её жест мог означать и «да» и «нет», но я не успела уточнить: к нам бежала одна из монахинь и махала Насте.

— Ладно, Настюш, — обняла я подругу. — Ещё увидимся.

— Давай, — перекрестила она меня на прощание.

Отремонтированный Андреем катер завёлся с первой попытки.

Сердце снова болезненно сжалось.

Как я теперь без него? Что мне делать, если каждый уголок этого заповедного места, теперь был связан с ним. Всё: утёс, озеро, заводь, грот, даже монастырь, даже деревня.

Я погладила ласточек на запястье.

Вот и всё, что мне осталось на память, мой Король.

Лишь символ верности и домашнего очага, где всегда тебя ждут.

— Ты слышала? — спросила меня Виолетта, когда несколько дней спустя я приехала за продуктами.

— Нет. О чём? — выкладывала я из корзинки всякую ерунду. Больше кормить мне было некого. И меня тоже кормить было некому.

— Ларискин муж стал как шёлковый.

— Кто? — посмотрела я на неё с сомнением. Знать не знаю никакую Лариску, а уж её мужа тем более.

— Ну ты что, Маш, — редко, но она звала меня вторым именем. Даже не припомню уже, откуда она его знала. — Тот козлина, что жену до сотрясения мозга избил. Он её и до этого бил по-чёрному, а тут его самого отмутузили так, что три дня кровью ссал, а теперь стал как шёлковый, и грубое слово Лариске сказать боится.

— Избили? — удивилась я. — А когда?

— Ну так, на прошлой неделе, — поправила Виолетта красное окошко на календаре с актуальной датой. — В среду или четверг, — ткнула она пальцем.

Я посчитала, что как раз в тот день ездила в город, а Кирсанов оставался один, нырял в Русалочьей заводи…

— А кто его избил?

— Говорит, не знает. Но у Лариски каждый день теперь прощения просит и клянётся божится, что больше пальцем её не тронет.

— Боится? — усмехнулась я.

— Лариска говорит, вроде как видение ему было, будто кто-то в кофте с капюшоном его предупредил, что узнает, если он на жену снова руку поднимет, вернётся. Может, с пьяных глаз, что пригрезилось. Он накануне с дружками пил, поди они его и отбуцкали, но против видения не попрёшь.

— Ну, может, и так, — усмехнулась я. Кого-то мне напоминало это видение. Я побросала в пакет продукты. — Про Рябцева что-нибудь слышно?

— Про Рябцева всегда что-нибудь слышно. Говорят, водолазов он привозил в Русалочью заводь. Каких-то специалистов, воду на анализ брали.

— И как?

— Чего не знаю, того не знаю. Говорят, не один чёрный мешок увозили. Трупы доставали.

— Жуть, — покачала я головой.

— Да не говори! Один, говорят, даже в подвенечном платье был. Изрядно истлевшем, конечно, но кружевном, белом. Но люди чего только не придумают.

Я развела руками.

— А про Кирсанова есть новости?

— Рябцев целый поисковый отряд снарядил на его поиски. Русло до самого устья прочесали. Но парня пока не нашли. Если тело течением утянуло, могут и не найти.

— Ладно, — вздохнула я. Где он, с кем, вернётся ли, я могла только гадать. — Пойду.

— Тебя-то Рябцев в покое оставил? — спросила она, когда я подняла пакет.

— Дал мне время на раздумья, — ответила я нехотя.

— А я, знаешь, что думаю, — наклонилась она ко мне через прилавок. — Нравишься ты ему, Машка. И с домом это он так, придумал, чтобы видеться с тобой повод был.