Театр тающих теней. Словами гения - Афанасьева Елена - Страница 23

Он столько мечтал, как въедет в столицу империи! Победителем. А пришлось впервые увидеть Лиссабон сквозь решетку тюремного грузовика.

Оранжевый город в лучах заходящего солнца сквозь коричневую ржавчину решетки.

Обвинение тянуло на восемнадцать лет заключения. Или, что страшнее, на Таррафал. Следователь в красках рассказал о его будущей жизни в концлагере на острове Кабо-Верде, куда несколько лет назад впервые свезли бунтарей и матросов, участвовавших в восстаниях на Маринья-Гранде и на военных кораблях. Теперь туда отправляют оппозиционеров и коммунистов, разбавляя такими уголовниками, как он.

— Смертной казни для таких, как ты, в Португалии нет. Но есть Таррафал. Сам смерти запросишь.

Другие арестанты в общей камере добавили красок — кто-то от кого-то слышал, у кого вторая ходка, а на первой видел того, кто видел вышедшего из Таррафала, но не долго после прожившего…

Страхи и ужасы, которые несут эти несколько слогов — Тар-ра-фал, витали в воздухе камеры.

— Там не выживают. И даже если выходят, подыхают сразу после.

— Оттуда невозможно бежать — вокруг ров, колючая проволока, по ней дают ток.

— Там ветра так воют, что голова не перестает болеть никогда.

— Там карцер стеной к лагерной печи, температура в нем — ровно чтобы зажариться.

Отправка в Таррафал казалась неизбежной — побег со службы, нарушение присяги плюс несколько доказанных убийств и косвенные улики с недоказанных.

Но и здесь его удача бежала впереди Монтейру. Он же счастливчик!

Вместо концлагеря он оказался почти на вершине. Во всех смыслах слова.

Его поселили в принадлежащей тайной полиции квартире на одном из высоких холмов, откуда весь Лиссабон как на ладони. И приставили к высшим мира сего.

Его завербовали.

Слежка за молодыми девицами, входящими в ближний круг диктатора! Что может быть пикантнее. Отследить. Соблазнить. Выебать ту, которую только что ебал стареющий премьер. Попутно выведывая, не сольет ли девица в любовном пылу какой из государственных секретов.

Работенка не пыльная. Город стремлений у него под ногами. Жизнь улыбается. Деньги на соблазнение салазаровских девок выдают под расписку. Девки в самом соку — налитые, не дурак премьер выбирать. Это тебе не в окопах гнить. Что еще в двадцать лет надо! Не променял бы эту жизнь ни на какую другую. Пиши только после каждой случки подробные отчеты, и все!

Проколы случались, но победных отчетов было больше. Только одна из упомянутых в задании девиц-стенографисток ему не дала, но и у той был в разгаре роман с салазаровским шофером. С остальными полный порядок — всего ему поручили четверых, троих обработал. Из них одна то ли дура, то ли идейная, при всех его стараниях не сказала ничего, две другие потекли во всех смыслах. Чем дело о государственной измене для этих дур закончилось, его не интересовало, а что его отчеты после случек тянули на максимальный приговор для них, и дураку было понятно.

Все так бы и продолжалось, если бы одна из девиц не забеременела от него — как только умудрилась, дура. Попробовал намекнуть начальству, что залететь она могла и от премьера, ему ж доставалось после верховного переебывать. Майор контрразведки посмотрел так, что все варианты отпали. Строго ответил: «Не могла!» И все.

После прокола его должны были выгнать с волчьим билетом. Соблазнять — соблазняй, но следов не оставляй! Брюхатить никто не разрешал! Идеология «Нового государства» строится на основах католической веры — ни абортов, ни внебрачных детей быть не должно!

Но непутевых отцов и матерей-одиночек много, а верных исполнителей приказов мало. Его государству требовались исполнители приказов. Любых. Его государству требовался он, Монтейру.

Приказ дали. Через Ламанш переправили. Дальше сам.

Тогда-то он и осел в мясной лавке Кинга в Хэмпстеде, женившись на дочке хозяина. Тогда и отсек себе фалангу указательного пальца левой руки, пока рубил туши.

Фалангу отсек — а мог и весь палец! Мог и руку. Мог заживо изжариться в карцере Таррафала. Убить его могли у подножья этой искривившейся горы Эдро. Еще раньше мог сдохнуть, как маленький Раби или вместо него.

Но он жив. Сыт. И уже почти не мерзнет — в этих английских домах стужа, какой он никогда не знал ни на Гоа, ни позже. Эти грелки, чтобы согреть ледяную постель. Эта жена с ледяными ногами. Эти кричащие по ночам дети — дочка и сын родились друг за другом. А еще и эти бомбежки — Хэмпстед не центр города, но и до них долетает.

Задание, ставшее платой за его свободу, выполнил легко. Даже слишком легко. Оппозиционер-коммунист неудачно заснул в гамаке в саду своего дома в Брайтоне. Гамак неудачно перекрутился. И только. Доложил об исполнении. И все. Новых заданий ему не поручали, на связь не выходили. Про него забыли. Но он, Казимиру Монтейру, считал себя специальным агентом, засланным в стан врага.

Формально его Португалия в этой войне держала нейтралитет. Но он сам был на другой стороне. Его присяга в «Голубой дивизии», в отличие от присяги в военном корпусе на Гоа, была осознанной. Он ненавидит эти сопли о равенстве рас. Люди не могут быть равны! Коричневые — они коричневые и всегда такими будут! Он на стороне Франко, Гитлера и фашизма.

В один из вечеров чуть не убил тестя, затеявшего разговор об особой миссии Британии в этой войне! Глаза налились, вены вздулись. Сам испугался, что прирежет этого мясника прямо при детях за семейным ужином. Даже за большой нож, каким нарезали ростбиф к праздничному столу, схватился.

— Папочка, а у кита глазки на голове или на попе? — голос Лоры вернул в сознание. — Томас говорит, что на попе!

— Тома́ш говорит! — Машинально поправил на португальский манер имя сына. Посмотрел на дочку и вышел из-за стола. Девочка всегда его успокаивала. Одним своим видом. Единственная из мира женщин, не вызывавшая у него ненависти или презрения. Если б не Лора за столом, мог и прирезать зловредного старика. Но дочка остановила. Он же счастливчик!

Хлопнул дверью. Вышел. Еще не зная, что Лору и Томаша видел в последний раз.

Вечерний Хэмпстед напоминал дыру. Черную дыру с черными улицами и редкими блеклыми фонарями где-то на дне этой дыры.

Зря не прирезал. Может, еще и прирежет, только не при детях. Можно обставить как несчастный случай при разделке мяса. Механизмы на скотобойне, с которой они привозят часть продукции в лавку, могут сломаться. И покалечить человека. Смертельно покалечить.

Он думал над этим. Не додумал до финала. Арестовали его прямо в этой черной дыре. За грабеж. Денег агенту Монтейру португальские спецслужбы не платили. Жить работником в доме тестя надоело. Вспомнил Мадрид. Неплохо так вспомнил. Вошел во вкус.

Арестовали за грабеж в ювелирной лавке, другие дела не раскопали, он же счастливчик. Могли и это не доказать, но тесть его сдал. Тесть вместе со своей дочкой, его женой, этой сушеной миногой — ни рожи, ни сисек, ни страсти в постели — с их гребаной британской честностью его сдали! Когда полицейские пришли проверять, что делал он в день налета на ювелирную лавку, ни старик, ни эта дура не подтвердили его алиби.

Но и здесь нашелся выход! Он же счастливчик!

Логика сработала. Если одной из самых тайных полиций мира ПИДЕ потребовались услуги уголовника, убийцы, то почему бы не предположить, что и британские сыщики пользуются такими же услугами. Преступников помельче. Здесь же за ним пока только грабеж. Коммунист, задушенный веревкой перекрутившегося гамака в Брайтоне, с зятем мясника из Хэмпстеда никак не связан.

Скотланд-Ярд согласился использовать его в качестве осведомителя. Но эти островитяне, помешанные на своей судебной системе и законах Британской империи, уступали в деловой хватке португальским коллегам. Свобода, которая в прошлый раз стоила ему всего лишь двух недель в секретных подвалах ПИДЕ и дикого страха перед перспективой Таррафала, на этот раз обошлась ему в полтора года тюрьмы. Без дополнительных страхов. Но с потерей имени. Пока его, нового осведомителя Скотланд-Ярда, не выпустили в его новую жизнь по поддельным документам на фамилию Раймунд. С обещанием в старую жизнь не возвращаться — иначе конец всем тайным договоренностям и снова тюрьма.